В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац
Неожиданно на плацдарм приехала Женя Торбина. Увидела меня, обняла и горько заплакала. Я спросил с изумлением: «Женька, зачем ты здесь и почему ты плачешь?» Оказалось, что начальник нашей канцелярии дурак Яшков пошутил, объявив на узле связи, будто я тяжело ранен и меня нельзя вывезти с плацдарма. Девочка кинулась ко мне. Я писал о том, как плакала Нина Манегина. Теперь плакала Женя. И слезы были другими и чувствовал я их по-другому. Она успокоилась и уехала, а мне вдруг стало хорошо от того, что девочка плакала не от жалости к себе, а от страха за меня.
Во второй половине октября стало ясно, что большое наступление с Букринского плацдарма бесперспективно. Конечно, мы не знали о больших намерениях по освобождению Киева. Но нам стало известно, что генерала Москаленко назначили командующим 38 Армии, действовавшей на Киевском направлении. На его место в 40 назначался генерал Жмаченко. Я питал большое уважение и теплое чувство к Ф. Ф. Жмаченко и потому, что при встречах со мной, отвечая на мое уставное приветствие, он обычно весело усмехался, как старому знакомому. Москаленко увозил с собой в 38 Армию полковника Черных. Перед отъездом он созвал всех работников отдела. На прощание сказал теплую речь, охарактеризовав каждого с хорошей стороны. Обо мне он сказал: «В последнее время Кац вырос в хорошего, дисциплинированного офицера разведчика». Я про себя отпустил полковнику Черных все грехи передо мной. Душа у меня и тогда все-таки была добрая. Полковник уехал. Отдел возглавил Сваричевский, который сразу же был наречен «фюрером». Разумеется, этот титул не остался только в рамках отдела. О том, что Сваричевский «фюрер», знали все, хотя мы именовали его так только между собой и потихоньку. Сам подполковник правильно истолковал это, как наше к себе доброе отношение и полное утверждение его в новой должности.
Ноябрьским серым мокрым днем я ушел с командного пункта на Букринском плацдарме. Штабу предстояло перемещение. Не помню, почему меня отправили вперед одного. Мне предстояло добираться до нового места на попутном транспорте. Самым надежным из его многочисленных видов оказались мои две на славу натренированные ноги. Следом за мной на «Виллисе» выезжал полковник Черных. Но рядом с собой он мне места не предложил, хотя и усмотрел во мне «умелого офицера разведчика». Впрочем, может быть, полагаясь на мою умелость, он не взял меня на машину. Полковник впервые переоценил меня. Я спустился к понтонной переправе через Днепр. Рядом саперы наводили новый деревянный мост. Свинцовая днепровская вода пенилась и плескалась о толстые сваи. На левом берегу Днепра я догнал попутный транспорт: подводу с пожилым ездовом и лошаденкой тоже, видимо, в годах. Я бодро подсел к солдатику, мы закурили, и в тот момент, когда я уже считал, что время остановилось, что на мне нет ни одного сухого места, мы въехали в деревушку, где располагался наш второй эшелон. Я отыскал домик, где размещался наш канцелярист Яшков. Встретил он меня хорошо. Затопили печь, зажгли светильник, поставили на стол суп, хлеб, бутылку самогона, и мы запировали. Было довольно поздно, когда, насытившись и обсохнув, я полез спать на печку. Не помню, сколько я проспал. Открыл глаза и, скорее почувствовал, чем увидел в темноте, рядом с собой женщину. Нет, я не удивился. Я просто потихоньку спросил: «Тебе удобно, родненькая?» Она обняла меня и зашептала: «Хорошо, хорошо…» Мгновеньем пролетела долгая осенняя ночь. Прибыли отдельцы во глава с Сваричевским. Меня подхватили на грузовик и уехали. А несколькими днями позже я написал:
Я и глаз-то твоих не видал,
Только близкое теплое тело
И дыханье…………………
А потом вспомнил, как она стояла на крыльце:
Ты с упреком смотрела мне вслед,
Жемчуга на ресницах блестели,
Но чего-то в душе моей нет,
Или спрятано в складках шинели.
Мысль не закончена. В данном контексте я был просто стервецом и позером. У меня в душе было все, что могло быть: я любил эту, оказавшуюся красивенькой, женщинку, мне жаль было ее оставлять, не хотелось ехать в серую мглу осеннего дождя. Так что ничего в складках шинели необычного не пряталось. Во мне не было ничего ни от Байрона, ни от Лермонтова. А если искать литературных аналогий, так вот: у Андрея Вознесенского есть стихотворение «Елена Сергеевна».
«Борька – Любку, Чубук – двух Мил,
а он учителку плюбил…»
Так вот, я был Чубуком, только количество Мил можно увеличить с учетом военного времени и торопливого солдатского счастья.
Как известно, 7 ноября 1943 г. Войска 1-го Украинского фронта овладели Киевом и продвинулись вперед. Однако немцы контратаковали, остановили наше продвижение и с громадным упорством рванулись опять к Днепру. 40 Армия с первой половины ноября до последних чисел декабря вела тяжелые оборонительные бои юго-западнее Киева. Штаб Армии переместился в город Васильков.
Серым дождливым утром мы переезжали в этот небольшой городок. Было мне грустно и легко. Грустно, потому что некоторое время назад я встретил среди пленных власовцев бывшего бойца 111 бригады. Он крикнул мне: «Здорово! Товарищ замполитрука». А я его потом допрашивал, потому что он враг и власовец. Легко же мне было от воспоминания большого села Кайлов, где красивая барышня-крестьянка нашла, что я хороший парень. Полуторка с трудом двигалась по раскисшей дороге. По только что наведенному мосту переехали очень широкий в этом месте Днепр. В Киеве было много развалин. Мы увидели груды битого кирпича, скелеты больших зданий. Проехали по местам недавних боев. По обочинам шоссе валялись разбитые повозки, орудия, брошенные ящики с минами, рассыпанные коробки патронов. Высоко задрав пушку, стояла наша подбитая тридцатьчетверка. Снаряд попал в борт, и броня зияла рваной пробоиной. Нетрудно было представить, какие тяжелые бои проходили здесь.
Вскоре мы прибыли в Васильков. В натопленной комнате, на старом диване сидел капитан Меньшиков и делал вид, что умеет играть на гитаре. На него, словно зачарованная, смотрела черноглазая девчонка. Женщина постарше, ее мать, рассказывала, как в
