Преступный мир и его защитники - Н. В. Никитин (Азовец)
И вот без воспитания, без образования выходит человек на трудовую жизнь. Но легкий труд за прилавком магазина с его торгашеской моралью, занятия комиссионерством и торговым агентством — плохая школа нравов. Рестораны, бильярдные трактиров с их завсегдатаями, товарищи и сожители вроде Сталовича вконец растлевают душу.
К 21 году молодой человек сформирован окончательно. Внешние признаки интеллигентности налицо: модный костюмчик, пунцовый галстук, пенсне, которое так веселило Висса в доме предварительного заключения — все как положено. В голове сумбур, клочки каких-то знаний, лоскутки каких-то принципов, из которых если и можно что сшить, то разве только саван всему доброму, что когда-то было вынесено из семьи, если только было вынесено.
Пока такой «интеллигент» декадентского стиля имеет 40–50 рублей жалованья, он может жить в свое удовольствие. Но лишь только заработок пресекается, наступает кризис. Чернорабочий, потерявший место, может пережить безработицу, ютясь по ночлежным домам и питаясь на постоялых дворах, но такой интеллигент не может поступиться ни костюмчиком, ни цилиндром, ни безукоризненным пробором. Внешний вид — для него самое главное. По тому, как одет он, как выглядит, оценивает его хозяин магазина или представитель торговой фирмы. Ему нужно выглядеть, иначе он опустится ниже и уже больше не вынырнет.
Иогансен постоянно боролся с нуждой. Запершись в своей каморке, выдерживал он осаду голода, не делая вылазок чрез потайные ходы преступления. Нужда, как клещи, в один миг раскусывает человека и обнаруживает его сокровенную сущность. Иной, полжизни почтенно проживший в довольстве, при первом же нажиме этих клещей обнаруживает свою порочную сердцевину.
Но Иогансен долго боролся и не шел на призыв своего товарища Сталовича, все идеалы которого сводились к ясной формуле: «убить и ограбить».
И эту борьбу тоже кладу я на чашу весов Иогансена.
Однако, скажут мне, в голове его уже бродили преступные мысли, вместе со Сталовичем строил он темные планы. От мыслей до исполнения их, возражу я, целая бездна. Свободно гуляют в голове злые замыслы, и мы даже не накидываем на них узды нашей воли, но когда они начинают пробивать дорогу в жизнь, тогда мы начинаем бороться с ними. Мы можем и должны тогда бороться. Не тот убийца, у кого в голове была мысль убить, а тот, кто нанес реальный удар ближнему. Одно намерение — ничто. Если ад, говорят, вымощен благими намерениями, то и рай, скажу я, может быть засеян скверными помыслами, не давшими всходов.
Итак, что бы ни мыслил Иогансен, он ничего преступного до конца 1900 г. не совершил.
Но вот в начале декабря этого года он знакомится с Виссом, и замкнутая жизнь его сразу развертывается в отчаянное нападение на общество. Одна за другой следуют кражи и затем совершается убийство.
Кто же вел, кто руководил? Висс говорит — Иогансен. Факты доказывают иное. Не Иогансен едет за Виссом, когда надо совершить кражу, а Висс каждый раз заезжает за Иогансеном и увлекает его за собой. Не Иогансен подает мысль купить топор, а Висс. Когда Марко, содрогнувшись перед планом убийства, желает разрушить его, не Иогансена он тогда убеждает и умоляет, а Висса. Висс все время действует: он убивает, он взламывает хранилища, он грабит, он делит награбленное.
Вычеркните из дела Иогансена — оно ни в чем не изменится. Попробуйте вычеркнуть Висса — что останется?
Висс всюду единица — и в семье, и в школе, и в заключении, и в больнице, и здесь, на суде. Иогансен в сравнении с ним всюду нуль. Он слуга Висса, он оруженосец его в военное время, казначей — в мирное. По приказу Висса хранит он краденый билет государственной ренты, так же как и ничего не стоящие ломбардные квитанции на заложенные краденые вещи. Только под руководством Висса может действовать Иогансен, и когда он вздумает совершить что-нибудь сам, выходит одна нелепость.
Вспомните, как 28 декабря, в то время, когда обдумывался план убийства Щолковой, Иогансен по собственной инициативе украл у нее грошовую муфту. В какое негодование приходит тогда Висс!.. Немедленно отнимает он у Иогансена эту муфту и возвращает ее Щолковой. Глупая выходка Иогансена чуть не заперла для них двери Щолковой и не расстроила весь план убийства.
В постоянных переездах, превратностях судьбы и столкновениях с людьми закалился характер и приобрел гибкость ум Висса. В нем выработались и сильная, непреклонная воля, и та сообразительность, с которой он всякий обращенный к нему упрек ловко перебрасывает на другого, и та двуличность, с которой он, преклоняясь перед истиной, когда последняя стоит как незыблемый колосс, гнет и крутит ее для своей пользы, когда она слабо и нежно вьется у подножия этого колосса, как молодое растение.
Иогансен — ничтожество, человек толпы, для которой нужны вожаки, пророки, хотя бы и ложные, чтобы подвинуть ее на добро и на зло. Был у Иогансена один такой лжепророк — Сталович, но тот учил только словом и был свой, а своим пророкам не верят. И вот из-за океана явился другой пророк, стал учить и словом, и делом — и Иогансен уверовал в него, пошел за ним и погиб.
И это тоже кладу я на весы Иогансена.
Виновен ли Иогансен в том, что по предварительному уговору с Виссом убил Щелкову и Гурьянову? Нет, предварительного уговора не было. С такими людьми, как Иогансен, не уговариваются. Им говорят: «Я иду», и они идут сзади. Иогансен не убивал и не грабил — это делал Висс. Но Иогансен присутствовал, видел, что над головой ближнего занесен топор, и не отвел удара, не бросился, не подставил рук своих за ближнего. Как христианин, как человек, он должен был это сделать! Он спокойно смотрел на злодейство, он — попуститель убийства. И пусть не говорит, что спокойствие его было спокойствием человека, у которого все застыло от ужаса, что не своими ногами ходил он, не своим голосом говорил, что долго после убийства метался он по квартире, пытаясь отыскать шляпу, которая была у него на голове, — это может смягчить его вину, но не спасет его…
Уже три года прошло со дня преступления. Это долгий срок для тех, кто живет свободно среди разнообразия и развлечений жизни, но для того, кто, как Иогансен, томился в одиночном заключении, этот срок неизмеримо длиннее. Довольно было времени и для запоздалого раскаяния, и для преждевременного отчаяния, для горячих слез и для холодного смеха,
