Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Александр Солженицын сетует в своей статье, что Леонову, по-видимому, настолько сильно досталось от критики за показанное в «Воре», что он в поздних редакциях выбросил из текста довольно-таки невинные фрагменты:

«Например:

– одно высокое лицо сказало: писать непременно полезное в общем смысле;

– жизнь приходит в стройный порядок: пропойца пьет, поп молится, нищий просит, жена дипломата чистит ногти;

– за человеком следить надо, человека нельзя без присмотра оставлять. В будущем государстве каждый может прийти ко всякому и наблюдать его жизнь. Тогда все поневоле честными будут».

Фрагменты действительно невинные, хотя справедливости ради заметим, что вторая из приведенных цитат в романе в чуть измененном виде присутствует: «Уже теперь все устанавливается по будничному ранжиру, – посбавил Фирсов голосу, глядясь в черную густоту вина. – Пошатнувшаяся было жизнь возвращается в положенный для цивилизации порядок: чиновник скребет пером, водопроводчик свинчивает и развинчивает, жена дипломата чистит ногти…»

Но главный смысл романа вовсе не в этих частностях, а в том, как последовательно и упрямо Леонов уничтожил бывшего красного комиссара Митьку Векшина.

В первой редакции романа он еще оставляет опустившемуся Митьке надежду на «переплавку» и возвращение человеческого облика. На последней странице «Вора», рассмотрев героев во всей душевной наготе, Леонов скорописью, в соответствии с духом времени, пишет: «Остальное – как Митька попал к лесорубам и был бит сперва, а потом обласкан; как работал в их артели и пьянел от еды, заработанной тяжким трудом шпалотеса; как огрубел, поступил на завод, учился (великая пора учебы наступала в стране); как приобрел свое утерянное имя – все это остается за пределами сего повествования».

Финал кажется несколько вымученным – несмотря на то, что правда жизни была и в нем, и нелепо отрицать и «великую пору учебы», и небывалые – в том числе и положительные – трансформации, что происходили с человеком в те времена.

Беда лишь в том, что подобный финал изначальной леоновской задаче никак не отвечал. В конце концов, писатель разбирался с человеком вообще, а не с советским человеком – тут разница принципиальная.

И вот в поздних редакциях то тут, то там появляются в отношении к Митьке знаковые ремарки.

Векшин все больше теряет первоначальное свое обаяние, человеческую красоту и достоинство. Леонов безжалостно подчеркивает, что родная сестра Векшина спустя многие годы видит его «суетливым, услужливым и мелким».

Знаковый пример: в обоих вариантах романа выпровоженный отцом в люди юный Митька уходит из дома. «Нательный крест, надетый матерью, он потерял три года спустя», замечает Леонов, глядя в спину уходящему герою в 1926 году.

В поздней редакции написано иначе, жестче: «Нательный крест, надетый еще покойной матерью, он самовольно снял с себя пять лет спустя».

То есть Леонов дает подростку Митьке повзрослеть, а потом делает его жест осознанным: Векшин самочинно уходит от Бога.

Соответственно и финал романа в поздней редакции становится иным: окончание романа с «перековкой» героя Леонов сваливает на своего двойника. Всю эту историю с зимним станом лесорубов, приютивших Векшина, «…следует оставить на совести всеведущего сочинителя Фирсова», пишет Леонов.

По болевым точкам второй редакции видно, что Леонов готовит Векшина к иному финалу, которого ему не избежать.

В 1990 году по приглашению президиума Российской академии наук в качестве помощника с Леоновым работал серьезный ученый, профессор Виктор Иванович Хрулёв. Ему Леонов и надиктовал новый эпилог романа, в котором, конечно же, нет и в помине никаких лесорубов – но, напротив, Векшин опускается на самое дно, в позорную хазу, где его, ничтожного старика, едва не зарезали молодые урки.

Профессор Хрулёв взбунтовался было, пытаясь убедить Леонова, что не стоит так поступать с героем, но писателя было не переубедить.

Леонов понимал, что делал: он многие годы вел Векшина к полному человеческому падению.

Они ругались с Хрулёвым, даже расходились в разные комнаты – и отсиживались там, успокаиваясь.

Потом Леонов объяснил профессору: «Вор» был задуман как постепенная расшифровка героя. Первая редакция – это начальная расшифровка. Уже во второй редакции содержалась окончательная расшифровка Векшина.

Хамское отношение с Санькой Велосипедом – своим бывшем ординарцем… с его женой, с Балуевой – он живет за ее счет и называет ее хлеб «пищей, бывшей в употреблении»…

Векшин испортил жизнь Маше Доломановой: по его вине она заболела дурной болезнью… Все это есть уже в первой редакции.

Леонов просто замкнул разомкнутый доселе круг, завершил замысел, который был ясен с самого начала.

Солженицын и Хрулёв, пожалуй, стояли на двух разных социальных позициях и именно с этих позиций оценивали «Вора».

Солженицын находил в романе уступки «советской традиции», Хрулёв – «антисоветской».

А Леонова градации «советское-антисоветское» не волновали вовсе. У него была другая забота.

И забава.

И загадка, и западня.

«К черту героев…»

Еще создавая первую редакцию, Леонов догадывался, что многие советские критики воспримут роман раздраженно. В финале «Вора» сочинитель Фирсов свою книгу о тех же событиях успевает опубликовать, и за то ему еще на страницах романа крепко попадает от литературных «плевателей».

Так и получилось в реальности: Леонова поругивали, хотя и не так остервенело, как будут ругать в 1930-е.

Доныне особенно хлестким ударом кажется статья «Советский Чуркин» близкого к Владимиру Маяковскому поэта и публициста Петра Незнамова. Незнамовский труд был опубликован в сборнике материалов работников Лефа «Литература факта».

Статья эта производит впечатление убедительной, написана она умно и оттого, видимо, особенно остро задела Леонова.

«Что, – вопрошает Незнамов, – делает Митька в романе, после того как он порубил пленного капитана и был исключен из партии? Он совершает налеты. Но получается дико и комично. Походит-походит Митька около своей возлюбленной, поболеет о судьбах революции и опять кого-нибудь обворует».

Иногда замечания критика хоть и ехидны, но отчасти верны: «В леоновском произведении нет реальных вещей, одни условности и поэтические предметы, вроде той “испепеляющей любви”, которою любят в этом романе, или вроде ресниц Маши Доломановой – “таких длинных, что мерещился Митьке слабый холодок, когда она ими взмахивала”.

“Взмахивала!” – ну разве реально такое лицо? Это “вамп”, “женщина горных вершин”. Это не роман, а “вечер старой фильмы на М.Дмитровке”».