Мария Арбатова - Мне 40 лет

Но Сашу Иванкина я выделяла из вгиковцев, он был из прелестной кинематографической семьи, читал иногда книжки и даже снял какое-то милое кино. Однажды Саша позвонил мне в творческом возбуждении и сказал, что его мучает, почему Юрий Олеша в течение тридцати лет не написал ни строчки, и мы с ним должны сделать про это великое кино. Честно говоря, меня, мать годовалых близнецов, мало занимали тридцать лет творческого молчания даже такого дивного писателя, как Олеша, но Иванкин приехал, прыгал вокруг меня, много говорил, махал руками, я согласилась и засела за Олешинские тексты.

Хождение вокруг идеи началось с визита Иванкина к Виктору Шкловскому.

— Вы слишком молоды, чтобы делать о нём кино! — грубо сказал Шкловский. Ходили слухи, что именно он, составлявший книгу «Ни дня без строчки», уничтожил львиную долю Олешинских рукописей. Иванкин пошёл к вдове писателя Ольге Густавовне Суок жаловаться на Шкловского.

— Почему он так говорит? — удивилась она. — Ведь Юрочке было именно двадцать пять, когда он написал свои лучшие вещи.

Последнее слово почему-то всё-таки осталось за Шкловским, и он перекрыл нам кислород. Иванкин быстро заболел новой идеей и забыл об Олеше, а меня уже повело. Я шифровала строчки, сверяла даты, искала живых свидетелей, даже взяла письмо из Литинститута в ЦГАЛИ и сидела, перебирая и переписывая документы из Олешинского архива. Я решила писать пьесу про всё это.

Все взрослые писатели понтились в Доме литераторов. Они поглаживали большие животы и голосами с жирными нотками говорили друг другу: «Я сейчас уехал на месяц в Дом творчества работать над романом или пьесой». То, что потом они публиковали, было стыдно не только читать, но просто держать в руках. Как всякая семейная баба, я писала, создавая окно в домашнем хозяйстве. В основном делая это лёжа в холле на ковре, пока у детей был дневной сон. Это меньше всего было похоже на «работу». Я клала сыновей в разные комнаты, но не садилась в комнате за письменный стол, а ложилась посередине в холле, чтобы успеть допрыгнуть к тому, что заплачет первым, быстрей, чем он разбудит второго. Я писала много и быстро, считая «муки творчества» позой бездельников. Какие там муки, если у тебя близнецовый конвейер. И, вообще, если для тебя это мучительно, зачем писать.

Поскольку я очень прогуливала творческий семинар из-за болезней детей, я писала по пьесе каждый семестр.

— Вот моя новая пьеса, — подходила я к Розову, чтобы получить зачёт по творчеству.

— Я её и читать не буду, мне некогда. И зачёт вам не поставлю, потому что вы прогуливаете мои семинары, — с отвращением говорил Розов. Он меня терпеть не мог, я никогда не шестерила и на обсуждениях пьес сладострастно рубила правду-матку, а не пыталась попасть в ногу с мнением руководителя. Однажды на обсуждении пьесы Нины Садур про какую-то девочку, свихнувшуюся от картинки про ужасы войны во Вьетнаме, я вякнула про то, что это липа, и что нам Вьетнам, когда у нас у самих вчера был тридцать седьмой и сорок первый год. Розов посмотрел на меня как на буйную сумасшедшую и чуть ли не поискал глазами санитаров. Я не собиралась его эпатировать, мне казалось, что если мы тут все интеллигентные люди и говорим о литературе, то это нормальный язык. Я же не представляла, что известный писатель может быть таким физиологическим трусом.

Короче, зачётов по творчеству он мне не ставил, пьес моих не читал. Выручала Вишневская, которой всё равно кому было подписывать зачётную книжку, хоть слону.

Наступало олимпийское лето, я отправила детей с Сашей и мамой на Украину и решила устроить себе «дом творчества», в котором «буду работать над пьесой про Олешу». И вот я одна в своей огромной квартире. Точнее с подругой, назовём её Дашей Волковой. Даша Волкова была красивая вульгарная девушка из подмосковной семьи. Она писала никакие стихи, спала с самыми уценёнными персонажами литературной тусовки, не понимала, почему никак не устраивается личная жизнь, и изо всех сил пыталась осесть в Москве.

Даша Волкова была девушка в стиле «Тётенька, дайте попить, а то так есть хочется, что ночевать негде». Конечно, у меня было жуткое чувство вины перед однокурсницами — в двадцать с небольшим лет у меня было двое дивных детей, роскошная по тем временам квартира и любящий, обеспечивающий муж. А Даша психологически уже не могла жить в Подмосковье. Плела истории про подлеца бывшего мужа, известного хоккеиста, которому оставила квартиру и бриллианты, про известного поэта — фронтовика, обещавшего подарить однокомнатную квартиру, про именитых обижающих любовников, хотя реально никого, кроме пьяни из нижнего буфета Дома литераторов, в её объятиях не бывало.

Даша жила в полуподвальной комнате с подружкой — поэтессой, работающей за эту комнату дворничихой, и больной собакой колли. На этой колли я и сломалась. Даша звонила моей маме, консультируясь по поводу здоровья собаки, а когда колли умерла, я оставила Дашу ночевать, и она постепенно ввинтилась в нас таким штопором, что практически получила свою комнату и свои ключи. Работать Даша не могла и не хотела, ссылаясь на слабое здоровье, хотя девушка была кровь с молоком. Питалась у нас или в подобных местах, деньги брала у мамы, воспитательницы детского сада, писала стихи и тусовалась.

Иногда она оставалась посидеть с детьми, но на просьбу, например, помыть посуду реагировала недоумением. Опёка зашла так далеко, что однажды, когда на лишние деньги муж предложил купить мне сапоги в филармонии (артисты ездили за границу чаще остальных и устраивали внутренний рынок), я жёстко сказала: «Неужели ты не помнишь, что у Даши нет туфель на осень, поищи лучше туфли для неё».

Собственно, на Дашу я перенесла чувство вины перед матерью и братом. Однажды, в студёную зимнюю пору, когда в новой квартире мы жили некоторое время вместе с мамой и братом, я с Дашей уехала в центр по делам. Муж и брат болели гриппом. Поездка оказалась сложнее, чем предполагалось, у Даши был очередной любовный конфликт, мы выбились из времени и не успели в аптеку за лекарством для брата. Лекарство было не срочное, и мы не поехали в дежурную аптеку, решив купить его рано утром. Брат, который лажал всех всю жизнь, устроил отвратительную разборку, час читал мораль, а потом сильно оскорбил меня.

Я привыкла к любым выходкам матери и брата, но тут почему-то сдали нервы, я вышла в кухню и заревела. Муж спросил, что случилось, я наябедничала. Муж зашёл в комнату к брату и сказал совершенно нетипичную для себя фразу. Он был из тех, кто даже в школе никогда не самоутверждался в драках, а демонстрировал силу, кладя всем руку. Отец Саши был мастер спорта по гимнастике, а сибирский дядя, Геннадий Ащеулов, входил в сборную СССР по штанге. Отличная спортивная форма считалась в семье хорошим тоном, и Саша вечно бегал, прыгал, боролся и поднимал вес на студенческих олимпиадах во всех своих учебных заведениях. Брат же, наоборот, вечно поднимал гири и растил мускулы с целью набить морду гипотетическому обидчику.