Фрида Вигдорова - Девочки (дневник матери)

Температура высокая. Болит горло. Не жалуется. Все толкует мне: «Ты устала. Приляг. Отдохни».

Снова возвратилась к разговору о волшебной палочке. Прежде она говорила:

— Я сделаю так, чтобы настал коммунизм.

А теперь говорит:

— Я не буду загадывать, чтоб сразу наступил коммунизм, коммунизм лучше делать самим. Но я облегчу дело. Я загадаю, чтоб все люди были очень хорошие, а тогда коммунизм наступит очень скоро. Только вот чего я боюсь: а вдруг волшебная палочка старая, древняя, и по ней хорошие люди — это всякие цари и короли? Вот чего я боюсь.

Я сделаю так, чтобы все трехэтажные дома стали высотными, чтоб города стали зеленые, чтоб коровы давали в день по 300 ведер молока. Вот теперь, когда я всем помогла, я примусь за нашу семью. Я хочу, чтобы у нас было 15 комнат…

— Зачем так много?

— Всем по рабочему кабинету, столовая, гостиная, чтоб там жили гости — дядя Фима, например. Это уже 8 комнат. Так. А спать мы все будем в одной комнате. Пускай у каждого занавески и ночной столик, но все вместе. Я боюсь спать в отдельной комнате.

Да, пожалуй, десяти комнат достаточно…

Под конец я загадаю, чтоб у меня была еще одна волшебная палочка, чтоб можно было загадывать спокойно, без оглядки, сколько хочешь.

Боится спать в отдельной комнате, а, между тем, когда заболела Ляля и я ушла к ней ночевать, Саша осталась на всей нижней половине дачи одна.

Аграфена Филатьевна предложила перебраться к ней, но Саша отказалась. Она одержима мыслью о силе воли. Хочет ее в себе воспитывать. Поэтому прыгает спиной с верхней ступеньки крыльца, с обрыва на речке и т. д. С помощью этой же мысли научилась плавать.

19 августа 52.

Мы читаем с Сашей «Князя Серебряного».

Саша:

— Мне жалко Вяземского.

— ?!! Да что ты, Саша? Он народ мучил, грабил, кровь лил, как воду.

— Так ведь это, чтобы заглушить любовь.

— Мама, — говорит Саша, — вот что я прочитала в книжке: когда композитор Гюго…

— Такого нет.

— А какой есть вроде Гюго?

— Гуно, может быть?

— Вот, вот. Когда композитор Гуно был очень молодой, он говорил: «Только я!» Став постарше, он говорил: «Я и Моцарт». Лет тридцати он стал говорить: «Моцарт и я», а в старости сказал: «Только Моцарт!» А Моцарт, мамочка, это великий композитор, мы даже его песенку разучивали в школе: «О май, приди скорей!».

21 августа 52.

Саша:

— Мама, в каменном веке люди умели целоваться?

— Наверное, умели.

— Как хорошо!

Наташа:

— Почему хорошо?

Саша:

— Им приятнее было жить на свете.

25 августа 52.

Читаем вслух «Князя Серебряного». Мы с Наташей шьем, Саша читает. Подумать только: ей по-прежнему жаль Вяземского!

Оправдание всё то же: «Ведь это из-за любви!».

— Мама, если даже по-советскому рассуждать, все равно князь Серебряный хороший человек — правдивый. А Годунов мне нравится такой, как у Толстого, а не такой, как у Пушкина. А тебе?

— Мама, Игорь Михайлович — дворянин?

— С чего ты взяла?

— А как же! Ведь он — как Д’Артаньян: Д’Яконов.

27 августа 52.

— Вот еще, мама, какое у меня есть желание для волшебной палочки: чтоб глаза у меня стали синие, а губы красные-красные, как накрашенные, но только чтобы все понимали, что они ненакрашенные. А выражение глаз чтоб осталось прежнее, чтоб все понимали: это я, а не другая девочка.

Она как бедная Эльза:

— Мама, если у тебя будет еще один ребеночек, я окажусь средней дочерью, а в книгах средние дочери всегда самые плохие. Как же быть?

— Мама, когда у меня будут дети, ты будешь любить их больше, чем меня, говорят, внуков любят больше, чем детей, так говорит папа Аба. Как же быть? Что же ты не отвечаешь?

— У нас есть еще время подумать обо всем этом.

— Тогда уж поздно будет думать…

— Мама, мне иногда так тоскливо бывает.

— Почему?

— Потому что не коммунизм. Потому, что еще довольно много плохих людей на свете…

28 августа 52.

Саша осунулась и похудела после болезни:

— Была я как помидор, стала, как огурец…

Саша:

— Мама, знаешь, что в учебнике сказано про славян? Они были широкоплечи, высоки, светловолосы, голубоглазы и в еде неприхотливы. Получается, что Галя — славянка, только глаза у нее карие, и в еде она, по-моему, прихотлива.

Галя:

— Мама, можно грушу?

Наташа:

— Возьми пример с Саши и воспитывай волю: тебе хочется, а ты не бери.

Галя:

— Хорошо, я буду воспитывать волю; когда мне очень захочется заниматься, я преодолею свое желание и заниматься не стану.

Саша:

— Мама, ты могла бы дружить с женщиной, которая красит ресницы?

— Могла бы.

— Ты могла бы дружить с женщиной, которая красит ресницы?!!

Я не сказала ей, что уже дружу с такой женщиной.

Лето у ребят было очень хорошее. Сначала Галя изнывала от скуки и не знала, куда себя девать, и нам всем было от этого очень худо, потому что она с горя обходилась в разговоре с нами довольно скупым набором слов: «Ну и ладно!», «Подумаешь», а на любое замечание отвечала: «Мне скучно».

А потом появилась целая туча ее сверстников — один будущий архитектор, другой — биолог, третий — художник, и еще Алена с Егором.

Купались, играли в лесу в прятки. Вызывали друг друга условным свистом.

Заслышав свист, Галя сломя голову кидалась к калитке, а Саша бежала за ней, вытаращив в испуге глаза, смертельно боясь, что ее могут не взять. Но ее брали.

Дачный сезон закончился постановкой пьесы «Горе-злосчастье» и концертом («Соло на скрипке — Валерий Елкин»).

Галя играла заморского королевича и была, как говорится, в образе, потому что подавала реплики в своей обычной манере — ворчливо и недовольно: «Хоть вы мне и тесть, а ваша дочь — моя супруга, но я от вас уезжаю: что это такое — денег нет, третий день к обеду вина не подают, и батюшкину шпагу пришлось заложить…»

Роль Горя-злосчастья исполнял двенадцатилетний Егор. На репетициях он терял то горб, то живот, но на спектакле лицом в грязь не ударил.

В душе у Саши бушевала буря: она сама точила зубы на эту роль, но захворала. И кроме того было еще одно непреодолимое препятствие: Горе-злосчастье в первом действии должно сидеть высоко на дереве, а по деревьям Саша лазить не умеет.