К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни - Николай Николаевич Новиков
В здоровом состоянии Батюшков благоговел перед Карамзиным. В своем послании к нему он говорит:
И я так плакал в восхищеньи,
Когда скрижаль твою читал
И гений твой благословлял
В глубоком сладком умиленьи.
Пускай талант не мой удел,
Но я для муз дышал не даром,
Любил прекрасное и с жаром
Твой гений чувствовать умел (I, 409).
Карамзина уже не стало[110], когда душевная болезнь Батюшкова достигла полноты своей силы — и что же? Карамзин часто и подолгу мерещился и досаждал больному. В отместку несчастливец издевался над ним; однажды вылепил из воску две чучелы, назвал их мужем и женой Карамзиными и в качестве карикатуры послал сестре Александре. Редко, когда в Карамзине он видел своего защитника и надеялся, что этот защитник поможет ему убить Жуковского. Вдову Карамзина больной поэт долго считал своею женою: то в галлюцинации видел ее пред собою, то представлял ее себе в соседней комнате и приказывал относить ей конфекты и фрукты, присылаемые ему родными и знакомыми. Очень не редко, ходя по двору или по комнате, громко распевал он: «Константин благословляет свою супругу Катерину» или «свою супругу, человечицу-карательницу Катерину». Иной раз, гуляя по двору, останавливался он под которым-нибудь из окон, — чаще под окном комнаты д-ра Дитриха, и кричал прощение жене своей Катерине. О Тургеневе и Вяземском сказал как-то одному из служителей, что прежде они были лучшими его друзьями, а «теперь, входя и выходя из передней, они заразились и сошли с ума».
Вот очень интересный рассказ д-ра Дитриха о посещении больного кн. П.А. Вяземским. Под 14-м октября 1828 года доктор записал в «Дневнике болезни»: «Мне хотелось пустить к больному друга его, кн. Вяземского, к которому он в бытность свою в Петербурге, но уже душевнобольной, относился весьма благосклонно. Нужна была крайняя осторожность, потому что нельзя было доверять его спокойствию; малейший повод доводил его до бешенства. Надобно было выбрать минуту и покойного, и ласкового расположения духа, чтоб пустить к нему посетителя. Кн. Вяземский прислал ему записку, в которой писал, что по возвращении из деревни услышал о его приезде в Москву и не мог отказать себе в удовольствии повидаться с ним, и, если время не изменило прежних дружеских отношений, то очень надеется, что Батюшков не откажет ему в приеме. Записка была написана по-русски и адресована так: „Моему милому другу Батюшкову“. Князь остался со мною у ворот, а Шульц должен был передать записку и тотчас назвать, от кого она. Было обеденное время; больной пил чай. Пробежав глазами адрес на поданной записке, больной страшно вспылил и бросил ее на пол, гневно закричал, что не знает никакого кн. Вяземского[111], что сам он совсем не Батюшков, а бог Константин».
Однажды в конце сентября было холодно и сыро. Приготовили дров. Больной долго не позволял топить печь, потому что «в ней приютились Штакельберг и Нессельроде вместе с другими и, как только она растопится, они выскочат из нее и начнут мучить его; как только затопили печку, он с досадою вышел из комнаты и гулял по двору, несмотря на не прерывавшийся дождь».
При разных случаях придирчивой раздражительности всего чаще на устах у него было имя Жуковского. В здоровом состоянии он высоко ценил и дружбу, и талант Жуковского. В 1816 году в письме к Гнедичу он выразился так: «Жуковского счастие как мое собственное. Я его люблю и уважаю. Он у нас великан посреди пигмеев, прекрасная колонна среди развалин». Годом раньше тому же Гнедичу писал он о Жуковском: «…верь, что его ум и душа сокровище в нашем веке». В одном из писем к самому Жуковскому у него есть такие выражения: «…твое дарование бесценное», или: «…помни меня и пожалей о Батюшкове, который все утратил в жизни, кроме способности любить друзей своих. Он никогда не забудет тебя: он гордится тобою». И, конечно, никто из друзей не сделал столько для больного Батюшкова, сколько Жуковский.
И этот-то вернейший и самоотверженный друг преобразился в глазах больного в злейшего из врагов. Еще в Зонненштейне пристал он однажды к д-ру Пирницу, требуя от него и предосторожностей, и распоряжений, чтобы отнять у Жуковского возможность мучить его и его родных. Д-р Пирниц заметил: «Бедный человек, он ничем и никак не мучит вас; он лучший ваш друг!» — «Qui,» — иронически ответил Батюшков.
Однажды уверял он, что Жуковского и Сатану нужно посадить в Кремль, а тем временем дети Варвары[112] выстроят подмостки, на которых осужденные будут обезглавлены, а потом низвергнуты в преисподнюю на два миллиона лет.
Иной раз представлялось ему, будто Жуковский, кн. Вяземский и император Александр записывали все, что он говорил и потом куда-то отсылали записанное. Когда Вельзевул был возвращен им в прежнее значение проклятого, Батюшков бранил заодно с ним Тургенева и уверял, что последнего давно бы пора посадить в рабочий дом. Одно время и очень долго император Александр был самым первым из самых заклятых его врагов. Вместе с Сатаною клял он его и мечтал отделаться от обоих при помощи Вельзевула. Однажды утром в Москве уверял он своего служителя, что в предшествовавшую ночь д-р Пирниц не только электризовал ему голову, но и бил его по голове, а император Александр стоял около и покойно смотрел на это истязание. Наполеона как-то вместе о Тассом назвал святым[113]. Одна безумная смесь живых и мертвых, одни жалкие искажения прежних жизненных отношений к дорогим друзьям и выдающимся современникам, — вот что уцелело в умалишенном поэте.
Устойчивого преследования одной и той же мысли или одного и того же чувства у больного не было. Каково бы ни было его настроение, — покойное, тихое, равнодушное, мечтательное, — или тоскливое, мрачное, суровое, гневное, буйное и бешеное, — при всяком весь и целиком отдавался он неуловимой и почти всегда бессвязной смене представлений и желаний, т. е. всегда был жертвою или игрушкою безумного воображения. Под тем же 24-м августа того же 1828 года д-р Дитрих записал в «Дневнике болезни»: «Ни с того ни с сего вдруг как-то зашумит, а иной раз и успокоится также вдруг; причины таких быстрых изменений в расположении духа нужно искать в беспрерывной и быстрой смене картин болезненно-деятельного его воображения».
