Н. Врангель - Воспоминания. От крепостного права до большевиков
Такого рода историй множество, но приведу только один пример, полагаю, что интересный. В Харьковской губернии Бахмутского или Изюмского уезда, точно сейчас не помню, было богатое поместье Донец-Захаржевского, набитое антикварными вещами. Этот меценат был убит, его имущество унаследовал его племянник по имени Похвостнев, который вскоре запил и в два года спустил все состояние. (Позже стало известно, что он и убил своего дядю и сам, уже в тюрьме, отравился.) 13* Произведения искусства, находившиеся в поместье, начали распродавать, и кто знает, куда все эти богатства попали. Услыхав об этом, я отправился в поместье в надежде что-нибудь купить, но ничего уже не осталось, кроме разбитой вазы севрского фарфора, которую я увидел возле собачьей будки, — ее использовали в качестве миски для воды. Возвращаясь к себе, я обратил внимание на покрытый чем- то очень странным амбар с сеном. Я остановился и вышел посмотреть: вместо крыши сено защищал превосходный гобелен, стоивший не менее полумиллиона, но, разумеется, был он уже безнадежно поврежден дождем.
Все, что не было уничтожено доморощенными средствами, оказалось на рынке у продавцов, ничего не понимавших в искусстве и сбывавших его за гроши. Живопись продавалась каретами, и за карету живописи, включая и изделия из мрамора, просили 75 рублей.
Эти примитивные скупщики и были нашими первыми антикварами. Среди них попадались очень странные типы.
Торговцы живописью
Каждый торговец живописью, как правило, специализировался в каком-нибудь определенном виде искусства. Я знал одного, торговавшего только портретной живописью (жанр, в те годы привлекавший меньше всего). Иногда мне казалось, что я и был единственным, кто покупал портретную живопись, не считая тех, кто «по случаю» скупал портреты своих предков. Цена портретов была фиксированной: женский стоил 5 рублей, мужской — 3 рубля. Три рубля, впрочем, платили в том случае, если изображаемое лицо было в форме и с орденами, портрет без наград стоил на рубль дешевле. У этого торговца я приобрел превосходный портрет Батюшкова работы Кипренского (воспроизведен в книге «Кипренский в частных собраниях» 14*, а также в книге великого князя Николая Михайловича «Исторические портреты» 15*) и портрет Беклешева кисти Боровиковского 16*, портрет Аракчеева Лампи-старшего (репродукция в июльско-сентябрьском выпуске журнала «Старые годы» за 1911 г.) 17*; женский портрет Людерса 18* (репродукция в том же выпуске) и портрет моего дедушки Ганнибала, подаренный нами Пушкинскому Дому, а также неизвестный портрет Пушкина, подаренный мною в Пушкинский музей, и многое другое.
Я упомянул тех, кто скупал «предков». Таких было довольно много, и часть их могла бы найти портреты своих настоящих родных, но им было лень искать и они удовлетворялись подменными родственниками. Так, князь Голицын 19*, известный под именем Фирса, дядя жены моего брата Георгия и мальчик со знаменитой потемкинской «Улыбки», очень остроумный и странный человек, скупал для своего дома «предков» тоннами. «Какое это имеет значение, — говорил он. — Лишь бы дети и внуки принимали их за своих старших родственников, любили их и уважали». Однажды после большого званого обеда гости начали расспрашивать, кто есть кто на этих семейных портретах. «Это, — начал князь, глянув на меня и подмигнув, — моя бабушка. Даже и сейчас не могу смотреть на нее без слез. Как я любил ее!» И он принялся описывать ее. «А этот мужчина…» — и опять пошли описания да воспоминания. «Это удивительно, — сказала одна из дам, — насколько вы похожи на этого господина». И все согласились. «Да, хорошая кровь никуда не исчезает, — сказал Голицын, стараясь не смеяться. — Сидорова с Голицыным не спутаешь».
Портреты влиятельных сановников прошедших веков приобретались в основном сыновьями священников и людьми с незначительным социальным положением; они честно служили, становились дворянами, дослуживались до назначения в Государственный совет, и живопись начинала служить им свидетельством их родовитости. Некоторые из этих новорожденных дворян мне были знакомы; в кабинете одного из них висел портрет Румянцева-Задунайского 20*, выдаваемого хозяином за своего дедушку.
Но иногда случалось и совершенно противоположное. Я часто покупал портреты совершенно неизвестных мне людей либо потому, что они были написаны каким-нибудь известным художником, либо, что было справедливо для большинства моих покупок, мне они просто нравились. Я никогда не гонялся за именами. Однажды я купил портрет уродливого, безобразно-ужасного старика. Ко мне зашел мой двоюродный брат, страстно увлекавшийся родословной нашей семьи. Он посмотрел на портрет и начал громко возмущаться: «Не стыдно тебе держать у себя в квартире портрет этого буржуа, который, судя по лицу, был к тому же и пьяницей, наша родословная, в конце концов, столь обширна, что кто-нибудь непременно подумает, что он тоже один из Врангелей».
Спустя много лет у нас гостил мой брат, дипломат, который давно не посещал Россию. Он был рассеянным и уже немолодым человеком, ему было за 80, и он был старше меня почти на двадцать лет.
— Откуда у тебя портрет дедушки Александра Ивановича?
— Где? У меня нет его.
Он кивнул на портрет буржуа:
— Я его помню очень хорошо 21*.
Эту сцену я пересказал матери моего племянника.
— Я знаю этот портрет, — сказала она. — У меня сохранилась его миниатюрная копия, которую оставил мне отец. Это наш дедушка.
Один торговец был уверен, что все его картины написаны большими мастерами. Он знал всего несколько имен, и поэтому все темные полотна для него были работами Рембрандта, все мадонны — Рафаэля, белые лошади — Уивермана 22*, а обнаженные женщины — Рубенса. Многие коллекционеры так и воспринимали картины. Однажды мне предложили картину Рафаэля, и мой торговец уверял меня, что на ней стоит подпись самого мастера. На картине было изображено маловыразительное лицо какой-то женщины, в углу русскими буквами подпись «Б.Р.С.».
— Отчего вы решили, что это Рафаэль? Даже подпись здесь русская.
— Что же тут решать, побойтесь Бога! Ясно же подписано: «Божественный Рафаэль Санти». Тут и сомневаться не в чем.
Один из известных всем в свое время членов Государственного совета (имени поэтому его называть не стану) спросил моего сына, видел ли тот его Рембрандта.
— Настоящий Рембрандт? Покажите!
