Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах

– Послушай, Петер, – сказала я, – ты не опасайся меня, я уже отучилась передавать другим то, что мне рассказывают. То, что рассказываешь мне ты, останется между нами.

Он сказал, мол, ну вот и отлично. Я рассказала ему про то, как в нашей семье все время сплетничают, и добавила:

– Марго верно говорит, что я не хозяйка своему слову, ведь я заявила, что больше не буду сплетничать, но, когда обсуждают Дюссела, с удовольствием включаюсь.

– И правильно делаешь, – сказал Петер. Он покраснел, и я тоже чуть ли не смутилась от этого вполне искреннего комплимента. Потом мы еще поговорили об отношениях между нашими семьями. Петера немного удивило, что мы до сих пор не любим его родителей.

– Петер, – сказала я, – ты знаешь, что я всегда честно говорю правду. Почему бы я стала скрывать от тебя это? Тем более мы оба знаем их недостатки.

И еще я добавила:

– Петер, я так хочу тебе помочь, ты мне позволишь? Ты оказался между двух огней, и, хоть ты ничего и не говоришь, я знаю, что ты принимаешь все это близко к сердцу.

– Да, мне твоя помощь всегда пригодится.

– А может, лучше пойти к моему папе, он тоже тебя не выдаст, ты можешь смело довериться ему.

– Да, твой папа настоящий товарищ.

– Он тебе нравится, верно? – Петер кивнул, а я продолжала: – И ты ему тоже.

Он кинул на меня быстрый взгляд и покраснел, было просто трогательно, как обрадовали его эти несколько слов.

– Ты думаешь? – спросил он.

– Да, об этом можно догадаться по некоторым его словам.

В это время пришел менеер Ван Даан, чтобы заняться диктовкой. Клянусь тебе, Китти, Петер тоже «мировой мужик», в точности как мой папа!

Дорогая моя Китти!

Сегодня вечером, когда я смотрела в пламя свечи, то снова почувствовала радость и покой. Для меня в свече заключена бабушка, она оберегает и защищает меня и возвращает мне радость. Но не от нее, а от другого человека полностью зависит мое настроение, и человек этот – Петер. Сегодня, когда я набрала картошки и стояла на лестнице с полной кастрюлей, он спросил меня:

– Что ты делала с утра до обеда?

Я села на ступеньку, и мы стали разговаривать. В четверть шестого я принесла картошку, за которой пошла ровно час назад. На этот раз Петер ни слова не сказал о родителях, мы говорили о книгах и о своей прежней жизни. Какой теплый взгляд у этого мальчика! Кажется, еще немного – и я в него влюблюсь.

А как раз об этом он заговорил сам сегодня вечером. Почистив картошку, я зашла к нему в комнату, и мне было ужасно жарко.

– Глядя на нас с Марго, можно сразу определить температуру, – сказала я, – когда холодно, мы белые, а когда жарко – красные.

– Ты влюблена? – спросил он.

– С чего бы это мне влюбиться? – Мой ответ (вернее, вопрос) прозвучал довольно наивно.

– А почему бы нет? – сказал он, но тут нас позвали есть. Спросил ли он просто так или с задней мыслью? Сегодня я наконец решилась спросить, не надоедает ли ему моя болтовня. Он ответил: «Нет, мне нравится». Не знаю, может, он так сказал просто потому, что растерялся.

Китти, я веду себя как влюбленная, которая может говорить лишь об одном – о своем сокровище. Петер и вправду сокровище. Наступит ли время, когда я смогу ему об этом сказать? Разумеется, только в том случае, если и я стану для него сокровищем, но я-то не подарок, это я сама про себя знаю. И он любит тишину, так что не представляю, в какой мере я могу быть ему приятна. Во всяком случае, мы узнали друг друга немного лучше, однако я бы хотела, чтобы таких вещей, в которых мы решаемся признаться друг другу, было гораздо больше. Но как знать, быть может, это время придет раньше, чем я думаю! По нескольку раз в день мы с ним переглядываемся и перемигиваемся, как сообщники, и обоим становится радостно. Наверно, глупо с моей стороны говорить о его радости, между тем у меня неодолимое чувство, что он думает так же, как я.

Дорогая Китти!

Это первая суббота за долгие-долгие месяцы, когда мне не так скучно, грустно и нудно, как всегда по этим дням. И причиной тому не кто иной, как Петер. Сегодня утром я поднялась в мансарду повесить свой фартук, там был папа, и он попросил меня остаться поговорить с ним и с Петером по-французски. Я охотно согласилась. Сначала мы немного поговорили по-французски, я ему кое-что объяснила, потом мы занялись английским. Папа читал нам вслух Диккенса, и я была на седьмом небе, потому что сидела на отцовском стуле чуть ли не вплотную к Петеру.

Без четверти одиннадцать я спустилась вниз. Когда в полдвенадцатого я снова поднялась наверх, Петер уже стоял на лестнице и поджидал меня. Мы разговаривали до без четверти часа. При случае, например после еды, когда я выхожу из дверей и никто не может услышать, он говорит: «Пока, Анна, до скорого».

О, я так рада! Может быть, я начинаю ему нравиться? Во всяком случае, он забавный парень, и кто знает, может, мне будет с ним очень приятно разговаривать.

Мефрау не против, что мы с Петером беседуем, но сегодня она все же подразнила нас:

– Когда вы там вдвоем сидите наверху, я могу на вас положиться?

– Конечно, – сказала я с возмущенным видом. – Вы меня обижаете!

С утра до вечера я радуюсь, что увижу Петера.

Р.S. Чуть не забыла, сегодня ночью выпал толстый слой снега, с утра он еще лежал, а сейчас почти все растаяло.

Милая Китти!

Может, это глупо, но после того, как Петер рассказал мне про своих родителей, я чувствую какую-то ответственность за него. У меня ощущение, будто ссоры между его родителями касаются меня так же близко, как и его, и все же я не решаюсь говорить с ним о них, опасаясь, что ему это будет неприятно. Ни за что на свете мне не хотелось бы сейчас быть неделикатной.

По лицу Петера я вижу, что он так же погружен в свои мысли, как я, и вчера вечером меня укололо, когда мефрау эдак с издевкой сказала: «Наш мыслитель!» Петер покраснел и смутился, а я чуть было не вспылила.

Пусть бы они придержали языки! Ты не представляешь, до чего неприятно видеть, как он одинок, и сидеть сложа руки. Я могу себе представить, как их ссоры и их любовь приводят его в отчаяние, будто сама переживаю это. Бедный Петер, как сильно он нуждается в любви!

Как больно мне было слышать, когда он сказал, что ему друзья не нужны. Ах, как он ошибается! Впрочем, я считаю, что на самом деле он так вовсе не думает. Он цепляется за свою возмужалость, за свое одиночество и притворное безразличие, только бы не выйти из роли, только бы никогда, никогда не показать, каково ему на самом деле. Бедный Петер, долго ли ты еще сможешь выдержать эту роль, не разрядится ли твое нечеловеческое напряжение ужасным взрывом?