Юрий Герт - Эллины и иудеи

В те же тридцатые годы были репрессированы многие деятели еврейской культуры, почти прекратилось издание книг и журналов на идиш. В те годы почти целиком "очистился" от евреев высший партаппарат. Наркомат иностранных дел и другие управленческие структуры также подверглись "чистке". Это совпало с заключением пакта Молотова-Риббентропа. В связи с дружескими отношениями, соединившими СССР и Германию, критика фашизма запрещалась, равно как и упоминание об антисемитизме, возведенном Гитлером в ранг государственной политики.

В результате форсированной ассимиляции, по сути, полностью исчезли из употребления как запрещенный ранее иврит, так и оставшийся "не у дел" идиш. Несколько лет назад в книге воспоминаний об Эммануиле Казакевиче я неожиданно обнаружил, что в двадцатые годы в Киеве выходила республиканская газета "Коммунистише фон" ("Коммунистическое знамя"), в Харькове — республиканская же газета "Дер штерн" ("Звезда"), литературный журнал "Ди ройте велт" ("Красный мир"), молодежная газета "Юнге гвардие" ("Молодая гвардия"), там же существовал еврейский театр, директором ко торого работал одно время отец Казакевича, переводивший на идиш Ленина "Развитие капитализма в России", Энгельса "Анти-Дюринг", составлявший русско-украинско-еврейские словари, редактировавший учебники для вузов, изданные на идиш... Я читал обо всем этом примерно так же, как статьи о культуре народа майя, исследуемой с помощью археологических раскопок, хотя сам-то родился в 1931 году, т. е. когда еврейская культура у нас в стране еще не была умерщвлена. Ее исчезновение — результат сложного процесса, однако как бы там ни было, факт есть факт: ее не стало. Еврейские литераторы в большинстве осознавали себя частью русской культуры. Даже явись им совершенно фантастическая мысль — стать еврейскими, т.е. пишущими на еврейском языке писателями (как, скажем, для казахского писателя естественно желание писать на казахском языке, для грузинского — на грузинском, для якута — на якутском, тем более, что еврейская литературно-письменная традиция насчитывает ни много ни мало — три с половиной тысячи лет), — где могли бы они печататься? И — кто бы их читал, если русский сделался для всех нас родным — и едва ли не единственным...

Так возник феномен, причиняющий столько досады "истинным патриотам" — "русскоязычные" писатели-инородцы: Маршак и Багрицкий, Светлов и Уткин, Бабель и Каверин, Эренбург и Гроссман, Слуцкий и Бродский... Во благо или во зло — для русской литературы?.. Не нам, как говорится, судить.

Бесспорно другое: судьба еврейской культуры в нашей стране была ничуть не менее трагичной, чем любая иная, такой не пожелаешь ни другу, ни врагу...

Итак, возвращаясь от макрокосма к нашему микрокосму, напомню, что после XIX Партконференции, где провозгласили дальнейшее развитие и укрепление демократии, но при этом едва не согнали с трибуны Григория Бакланова17, заведующий отделом пропаганды ЦК КП Казахстана Эдуард Александрович Уваров "предложил" дело о возмутителях спокойствия "рассмотреть" в Союзе писателей, что и было со всей ответственностью проделано.

17 Григорий Бакланов ошеломил яростно "аплодировавших" ему "демократов״, сказав: "Люди за свою историю не раз боролись за свое порабощение с такой энергией и страстью, с какой позволительно бороться только за свободу".

Тем, однако, не кончилось. Для дальнейшего понадобились дополнительные силы. А именно: журнал ЦК КП Казахстана "Партийная жизнь Казахстана". Сыскался и подручный — писатель Н.

Я не называю его фамилию, поскольку, во-первых, он стар и болен, этого достаточно, чтобы жалость перекрыла все прочие чувства; во-вторых, утаивай — не утаивай его фамилию, те, кому он знаком, все равно его узнают: в-третьих, это не столько человек, сколько явление, и явление столь типичное, что подлинное имя только помешало бы ощутить его масштаб.

Я знал его много лет — и столько лет, сколько знал, мне говорили: как ты можешь с ним находиться в добрых отношениях? Ведь он... Так я ведь и сам понимал, что он такое. В первые послевоенные годы с ним дружен был молодой преподаватель университета, знаток поэзии, эрудит. И Н. тоже был знаток поэзии, эрудит, это их сближало. Прогуливаясь отрадно прохладными после дневного зноя вечерами по алма-атинским улицам, напоминавшим парковые аллеи, они читали друг другу стихи. Были среди них и такие переходившие в те годы из рук в руки строчки Маргариты Алигер:

"Нас сотни тысяч, жизни не жалея,Прошли бои, достойные легенд.Чтоб после слышать: "Это кто — евреи?..Они в тылу сражались за Ташкент!.."

Через некоторое время в "Казахстанской правде", где работал Н., появилась статья "Буржуазные космополиты на университетской кафедре", в которой среди "буржуазных космополитов" поминался и молодой преподаватель, а среди трех авторов статьи был и Н. Спустя четыре дня в той же газете была опубликована статья: "Выше идейность на идеологическом фронте!", в которой изобличалось антисоветское подполье во главе в Юрием Домбровским, молодой же преподаватель фигурировал в качестве распространителя националистических стихов. Когда он явился в редакцию и в кабинете зам. главного редактора газеты попросил объяснений, тот вызвал Н.

— Как же, Саша, — произнес Н., потупляя глаза, — разве вы не помните: однажды, прогуливаясь, вы читали мне стихи... Те самые...

Молодой преподаватель не стал ни возражать, ни лукавить: привезенные из Москвы стихи Алигер он прочел единственному человеку, которого считал своим другом.

Впоследствии Н. строил козни журналу, когда возглавлял его Шухов, делал подлости — то покрупней, то помельче, и всегда состоял на подхвате у властей. Тем не менее однажды он пересолил, и в конце "оттепельного периода" ему изрядно вломили на собрании в Союзе писателей. Помимо напечатанного им верноподданнического пасквиля, предмета обсуждений, в лицо Н. было сказано многое из того, что он заслужил. В ответ прозвучало:

— Я беспартийный, но я всегда делал то, что мне приказывала партия...

Вскоре после публикации в "Казахстанской правде" Юрий Домбровский угодил на Колыму, преподаватель ожидал ареста, но отделался по тем временам не слишком крупными неприятностями.

— Каждое время находит своих палачей! — выкрикнули из зала на том собрании. Н. не нашелся, чем ответить.

И однако, думаю я, он отнюдь не был в душе палачом. Как-то раз, чуть ли не шепотом, хотя кроме нас никого в комнате не было, Н. рассказал мне о том, что его отец был не то меньшевиком, не то эсером. Всю жизнь Н. скрывал это и постоянно ждал разоблачения... Мне представляется, именно страх, владевший им, требовал, чтобы Н. всемерно усердствовал, доказывая свою лояльность и преданность режиму, каким бы он ни был — сталинским, хрущевским, брежневским... Постепенно подлость перестала быть насилием над собой, вошла в привычку, быть цепным псом власти значило в чем-то ею, властью, и обладать. Так, сформированная страхом, родилась неодолимая, почти сладострастная тяга к предательству, и тут еще вопрос, кем, по высшему счету, всю свою долгую жизнь был Н. — палачом или жертвой?.. Впрочем, разве то и другое — не стороны одной медали?