Микола Садкович - Человек в тумане

- Это какие-либо лорды? - шепотом допытывалась Пегги.

Нет, это не лорды, к лордам у миссис Гартман нет никаких претензий. Ни к ним, ни к их женам, вообще к старым аристократам или потомственным богачам. С этим уже ничего не поделаешь. Ну, еще там знаменитые киноактрисы, было бы даже как-то неудобно им просто ходить по улицам... Но вот эти выскочки, мужья которых только недавно произносили горячие речи на профсоюзных собраниях или на конференциях лейбористов. Только во время войны и после, в период так называемого "восстановления" партия лейбористов подняла их на несколько ступеней общественной лестницы. Скорее всего за то, что они хорошо говорили о необходимости улучшить жизнь рабочих, о равноправии и демократии.

Речь идет не о мужьях. Может быть, они даже неплохо справляются с порученным делом, много работают, им надо экономить время и силы... А что вы скажете об их женах? Они-то научились работать не больше, а меньше. Только теперь надо с ними считаться, словно ум и должность мужей передалась им автоматически.

- Мамочка, что же ты молчишь? Ты не знаешь, кто это?

"Раньше я встречала их в обыкновенном автобусе, - думала миссис Гартман, - в крайнем случае они брали такси. Попробуйте сейчас предложить такой даме этот простейший способ передвижения. Ого! В театре они занимают отдельную ложу и постепенно убеждают себя в том, что директор театра и большинство актеров не всегда в состоянии разобраться в своем искусстве, раз они так часто обращаются за советом прежде всего именно к ним, а потом уже интересуются мнением мужей.

Дома они держат прислугу и кричат на нее, словно в детстве их только этому и учили... Они стыдятся своих старых матерей, сохранивших привычки простой, небогатой семьи. Впрочем, иногда, когда это наиболее удобно и выгодно, они не прочь поговорить об идеях свободы и демократии. Конечно, их мужья говорят об этом чаще и лучше. Но вот я хочу понять, - про себя рассуждала миссис Гартман, - чем я хуже их жен? Нет, в самом деле, я моложе многих из тех, о ком сейчас думаю, даже красивей. У меня лучше фигура и цвет кожи. Это видит каждый. Не знаю, умнее ли я, но образованней наверняка. С некоторыми из них я училась и хорошо помню, как еще девчонками они завидовали мне. Выходит так, что теперь я завидую им. Завидую потому, что их мужья на высоких постах, и это решило все - красоту и ум".

- Мама, - тихонько спросила Пегги, - когда ты выйдешь замуж, у нас тоже будет автомобиль?

Миссис Гартман промолчала и подумала:

"С тех пор, как они послали моего Стенли в Корею, я ни разу не ездила на автомобиле... Конечно, я стала хуже. Кухня и стирка белья не улучшают ни фигуру, ни характер... Даже Пегги это заметила. Как-то она спросила:

- Правда, ты была очень, очень красивая?

- Разве теперь я не нравлюсь тебе?

- Что ты, мамочка, ты мне всякая нравишься, даже если станешь такой, как миссис Чайник.

- Миссис Чайник?

- Ну да, дядя Джек прозвал так одну важную леди с длинным носиком. На ней столько одето теплого, дядя Джек говорит, как на чайник, когда боишься, что он остынет раньше, чем понадобится. Она совсем некрасивая.

- Значит, я пока все же красивей?

- В миллион раз, мамочка, - сказала Пегги, - и умнее и лучше!

"Да, - подумала тогда миссис Гартман, - а остыну, вероятно, значительно раньше... Где же справедливость?"

Ох уж эти английские женщины. До чего они только не додумаются.

Первая остановка внесла некоторые изменения в колонну. Люди перезнакомились, обнаружили незамеченных вначале соседей или коллег по работе. Понадобилось некоторое время, чтобы найти полных единомышленников, согласных не только с общей идеей, но и с деталями ее осуществления. Образовались новые шестерки, новые компании. Маленькая Пегги набрала столько апельсинов и конфет, подаренных ей новыми знакомыми, что не могла их удержать в своих руках. Она роняла плоды, апельсины катились по асфальту, их подбирали и с шутками возвращали девочке вместо одного по два и три. Нашлись и такие дяди, которые по очереди несли девочку на руках, совсем растрогав неожиданно похорошевшую миссис Гартман.

Стороной пробирались шустрые, набитые до отказа пассажирами автомобили отправляющихся на пикник лондонцев. Гудели большие пестрые, в яркой росписи реклам, фургоны торговцев. Обогнав колонну, они захватывали выгодные позиции, расставляли складные столы и стулья, бутылки сладкого "оранжа", "кока-кола" и светлого пива. Жарили на электрических плитках "бэкон энд эггс". Манящий запах традиционного английского блюда и музыка усиленных магнитофонов призывали путников задержаться.

Колонна двигалась мимо, но предприимчивые торговцы не сдавались. Сложив реквизит походных кафе, они снова устремлялись вперед, чтобы через одну-две мили снова раскрыть свои соблазны. Фотографы, операторы кино и телевидения, то забегая вперед, то врезаясь в самую гущу, выискивали наиболее интересные объекты. Им охотно помогали, понимая, что они, как и торговцы, делают свое дело, свою работу, и это нельзя не уважать. Разве что к шныряющим газетным репортерам, явно ждущим оплошности или скандала, относились насмешливо. Пока еще им не удавалось отщипнуть свою долю удачи. Пока все шло хорошо, хотя мысль о возвращении уже шагала с кем-нибудь рядом. Но таких было мало. Пока еще таких, можно сказать, совсем не было. Один или два человека. Что такое один человек для огромной колонны людей, принявших решение?..

Один человек идет в стороне через поле. Он не отстал, он не думает возвращаться. Просто путь его начался раньше, и теперь он идет, никем не замеченный. Он и его несчастье. Ему некуда возвращаться. "Ты не можешь вернуться с опущенной головой..."

Он шел мимо редких деревьев, в ветвях которых весенний ветер собирал свои первые песни. Шел там, где людям еще не удалось нарушить покой. В тесных загородках фермерских пастбищ сытые коровы смиренно глядели на него сквозь щели живой изгороди. Пахло теплым навозом и молоком. Это напомнило детство. Как часто он мысленно обращался к нему. В усталом мозгу возникли гул и шорох, словно по шершавому асфальту тянут что-то широкое, темное. Он свернул к дороге, больше не боясь, что его кто-либо задержит. Из-за поворота гладкой магистрали показалась голова колонны. Он обрадовался, что так удачно вышел. Именно так и хотелось ни для кого незаметно войти в этот строй, не по чьему-либо приказу, не для других. Для себя.

Колонна приближалась в нестройном шарканье ног, растущем гомоне голосов, всплесках смеха. Он не заметил, как был задет ее краем, прижат к низкой каменной ограде, сдвинут с места и увлечен общим потоком. Он оглядывался по сторонам. Выбраться, если бы даже он захотел, уже было нельзя.