Сандрин Филлипетти - Стендаль

Отзывы австрийских цензоров об этой книге Стендаля были не менее категоричны, чем полицейские отчеты: «Рим, Неаполь и Флоренция» — это «собрание безнравственных и похотливых анекдотов вместе с поверхностными и беспринципными наблюдениями за жизнью, но главным образом — оскорбления в адрес австрийского правления в Милане». О его «Истории итальянской живописи» говорилось: «…Автор не только доказывает превосходство античного идеала, но также… предлагает в соответствии с ним „религию художников“ — с целью вменить в вину нашей религии как таковой все пороки, которыми на самом деле ее позорят эгоизм и деспотизм духовенства. Отсюда у него следует, что все богословие абсурдно… что Библия вредна эстетическому идеалу современности… что религия направила живопись по ложному пути… что миссия христианства сомнительна, что итальянские художники достойны сожаления за то, что вынуждены были писать на столь печальные сюжеты, и что религия, которая выводит на первый план божественность властителя, отнимает у него доброту, справедливость и другие добрые качества и оставляет ему лишь мстительность и мрачную жестокость, а потому, заодно уж, лишает всех скульпторов возможности стать Фидиями…»

В Италии первой половины XIX века нельзя было шутить ни с австрийскими властями, ни со священной и неприкасаемой церковью — так что Анри Бейлю пришлось заплатить за свои убеждения: было принято постановление о его высылке. Он вынужден был покинуть Милан в течение двенадцати часов. Это короткое его пребывание в любимом городе оказалось последним: он никогда более сюда не вернется.

От тоски — к возрождению

В Париже путешественник еще не успел распаковать свой багаж, как сразу попал в водоворот литературной жизни. Его близкие словно сговорились высказывать ему свои критические замечания: им в руки попалась «Арманс». «Мою „Арманс“ упрекают в слишком прихотливом и возвышенном стиле. Я возражаю: в моем стиле нет ничего смелого и авантюрного… Когда я писал роман, я пребывал в меланхолии… Мое убеждение таково: роман должен представлять собой действие, а не диссертацию, более или менее интеллектуальную, о предметах, занимающих наши мысли». Анри Бейль не из тех писателей, которые огорчаются из-за посторонней критики, но на сей раз — и это было совсем на него не похоже — он порвал первоначальную рукопись романа, которую в свое время набросал за девять дней: «Я удивлен тем, как мало изменений я сумел внести в текст за четыре-пять месяцев работы». Он спешно принимается за первый акт исторической трагедии «Генрих III», но она останется неоконченной.

Затяжной политический кризис во Франции мог вывести из равновесия кого угодно — тем более того, кто вернулся в нее после шестимесячного отсутствия. 3 января Виллель, осуждаемый всеми, подал в отставку, и было создано новое правительство. Левым было сделано немало уступок; на открытии парламентской сессии 5 февраля Карл X произнес речь в либеральном духе — и все же эта мирная передышка оказалась недолгой.

22 февраля Анри написал Феликсу Фору, который спустя два месяца будет избран депутатом от департамента Вьенн: «Чтобы дать Вам некоторое представление о политическом хаосе, посреди которого мы живем, я просто сообщу Вам новости вчерашние и сегодняшние, утренние. Всего через три дня они будут иметь уже столетнюю давность — ведь что значит для безумца его вчерашний припадок? Никто из людей у власти не умеет думать, никто не знает, что он будет делать через неделю. Так, большой честный министр клянется в Палате пэров, что в стране царит мир, а назавтра разражается война». Для Бейля «большинство либеральных депутатов, избранных в этом году, — глупцы: они просто умирают от желания произвести эффект».

Утешением ему служат открытия в мире музыки. «Концерты м-м Мерони божественны, — пишет он Саттону Шарпу, — а м-м Малибран-Гарсия, которую вы знаете, станет величайшей певицей в мире, если не будет злоупотреблять высокими нотами и не истратит раньше времени свои голосовые связки».

В целом Париж принес ему только разочарования: его денежные ресурсы сокращаются, как шагреневая кожа, и в довершение всего военное министерство опять отказало ему в выплате пенсии. Не без труда Анри удается выиграть дело, но у него «нет никаких планов из-за отсутствия денег». Его литературные способности не вызывают сомнений в узком кругу образованных людей, но его книги продаются недостаточно хорошо, чтобы обеспечить ему приличный доход. Не видя выхода из финансового кризиса, он составил в августе и сентябре завещания в пользу Ромена Коломба, Адольфа де Мареста, сестры Полины и Луи Крозе — это говорило о том, что никаких надежд на будущее он не питал. В очередной раз он совсем пал духом. Писательская работа всегда помогала ему выстоять в житейских неурядицах, но на сей раз запрет на пребывание в Милане стал для него, очевидно, слишком уж грубой пощечиной. В конце 1828 года он жаловался Просперу Мериме: «Сегодня вечером в Милане, Венеции, Генуе, Неаполе и т. д. даются новые оперные представления… я в ярости от этого». Его неумолимо тянет в Италию — и он опять затосковал.

Последние парижские годы Анри Бейля отягчены мрачными мыслями: «В 1829 и 1830 годах меня больше угнетало отсутствие дел и забот, нежели нехватка средств…» Он проводит дни в литературной работе, появляется на спектаклях и в салонах — и старается не обнаруживать свою печаль. Виржини Ансело в письме Саттону Шарпу отмечала: «Г-н Бейль всегда любезен, умен, забавен и весел, тогда как г-ну Мериме достался, судя по его виду, самый печальный удел на свете».

23 января Виктор Гюго опубликовал свои «Восточные стихотворения». Суждение о них Анри Бейля было категоричным: «Г-н Виктор Гюго — человек неординарный, но ему хочется быть экстраординарным, и потому его стихи навевают на меня скуку…» Ни лирическая поэзия, ни Восток, бывший тогда в большой моде, не пользуются его благосклонностью — он предпочитает этому стихотворному сборнику Гюго комедию Скриба — «восхитительную маленькую драму, от которой сжимается сердце». Его литературные вкусы определяются: ему становятся ближе Вольтер и Дидро; он отдает предпочтение Роджеру Бэкону — английскому философу, писавшему на латыни, перед Аристотелем: «Философские произведения Аристотеля, Платона, Декарта, Спинозы, Лейбница — это скучные поэмы, хотя и созданные великими умами. Только Бэкон продолжает быть нам интересен. Тех же перечитываешь только из чувства долга и при этом сильно зевая. Если бы сделать из произведений каждого из них резюме в сорок страниц, по возможности более понятное, то его можно было бы прочесть с удовольствием».