Вадим Прокофьев - Петрашевский

Кузьмин не запирался, обстоятельно рассказывал о необходимости отменить крепостное право, реформировать судопроизводство, ввести свободу книгопечатания. Но виновным себя не признавал.

Однажды в форточку он увидел своего брата Алексея. Тот и посетил-то «пятницы» Петрашевского один-два раза. Теперь он свободен. Кропотов тоже выпущен. Кузьмин его плохо знает. Во всяком случае, он несимпатичен. Они вышли из двухэтажного дома, и никто их не сопровождал. Объятья и поцелуи, поцелуи и объятья.

Эти уже на свободе!

Алексей внимательно всматривается в окна камер, но Павел не может ему крикнуть или махнуть приветливо рукой. До комендантского дома далеко.

Кузьмину надоело заглядывать в форточку. О нем забыли, и он напомнит о себе сам. Князь Гагарин и Ростовцев ждут, дополнительных показаний.

Но штабс-капитан просит только одного: исходатайствовать ему право вступить рядовым в действующую армию на Кавказе.

Следователи всполошились: Кузьмин требует для себя наказания, тогда как комиссия не нашла в его действиях состава преступления. Но если доложить государю, тот разгневается на комиссию.

Кузьмина отговаривают от «дикой затеи».

А штабс-капитан хитрит. Он не случайно попросился на Кавказ. Если его просьбу удовлетворят, значит его ожидала худшая участь, если нет — то дело, видимо, не так безнадежно.

А следователи готовы во всем уступить капитану. Он просит, чтобы на принадлежащие ему деньги были куплены книги и стеариновые свечи? Пожалуйста.

Князь Гагарин каждое утро встает с тяжелой головой.

Несколько дней назад подкомиссия Голицына открыла среди бумажных россыпей речь Тимковского и «Переписку двух помещиков» Беклемишева.

За авторами послали жандармов в Ревель.

Круг преступных лиц расширяется, расширяется и география преступного заговора.

Голицын усердствует. Он, видимо, выбрался на «обетованную землю» и теперь засыпает следователей документами.

Что ни день, то в комиссии переполох. Найден спешневский проект «обязательной подписки» члена тайного общества. Только «приняли меры», как Голицын шлет «Солдатскую беседу» Григорьева, потом «10 заповедей», написанных Филипповым.

А тут еще военный министр Чернышев передал распоряжение: государь требует «ускорить разбор дела». Но как ускорить, когда месяц фактически трудились впустую. Только Сейчас и начинается «дело».

Целый день комиссия сочиняет ответ. И только к вечеру, испортив стопу бумаги, сочли возможным довести до сведения императора, что «представляются такие обстоятельства, которые ведут к новым важным открытиям, так что прежде бывшие в виду преступления изменяются».

Генерал Набоков долго не решается отправить адъютанта к военному министру.

Князю Гагарину, конечно, виднее, но ответ слишком обтекаем: «что прежде бывшие в виду преступления изменяются». Этак его величество прогневается и ввиду явной неспособности разгонит комиссию, а отвечать кому?

Набоков удручен. Он так надеялся на Гагарина, с таким усердием целый месяц допрашивал, запугивал, а тут, на тебе, в один день оказалось, что Петрашевский — щенок по сравнению со Спешневым.

Комиссия, посовещавшись, предложила Спешнева заковать в кандалы, если он по-прежнему будет запираться.

Петрашевского каждый день выводят в сад. Именно выводят, и невольно напрашивается сравнение с собакой, которую по утрам прогуливают бонны или гувернеры.

Ему не хватает воздуха. Пятнадцать минут неторопливых шагов по дорожке. Безо всяких мыслей.

Но разве можно вовсе не думать?

Он живой человек.

Человек?

Так по какому же праву ему отведены четверть часа воздуха и сутки ядовитых испарений тюремной плесени? Кто дал право одним людям судить о поступках других? Даже не о поступках, а о мыслях. Тысяча ответов на этот единственный вопрос, но ни один из них не может освободить его из камеры.

Сегодня он заметил, что дорожка утоптана чьими-то подошвами. Утром прошел дождь, и на сырой земле следы. Разные, хотя тюремные «коты» почти близнецы. Но он недаром занимался криминалистикой. По садику до него прогуливались по крайней мере пять узников.

Как только захлопывается дверь камеры, он машинально выстукивает левую стенку.

И снова сыплется штукатурка.

Она покрыта плесенью. Петрашевский сдирает темный бархат.

Чертит ногтем линии, кресты.

Он не может больше оставаться без дела, наедине со своими мыслями. Его лишили даже бумаги.

Теперь он понимает, почему в тюрьмах люди сходят с ума.

В камере изучен каждый закоулок, каждая щель. Он, закрыв глаза, по скрипу, может определить, на какую половицу ступила его нога. Половиц восемь. Может быть, они составляют гамму?

В стене зияет жерло вентилятора. Простая труба, вроде дымохода. Она выведена в коридор. Труба прикрыта жестяной решеткою. Четыре зуба, между ними черные провалы.

Петрашевский вскакивает на стол. Прислушивается.

Смотритель кого-то прогуливает. Караульные на местах.

Он едва дотянулся до решетки. Зуб отогнулся. Несколько раз согнуть его туда, обратно, и зуб вентилятора у него в руках.

Почему так неистово колотится сердце?

Простой кусок жести. Края тщательно заглажены. Ни одного острого выступа.

Петрашевский ищет камень, чтобы заточить жестянку.

Зачем?

А он и сам не знает зачем! Но когда под рукой есть «оружие»… Хорошо оружие!.. Небольшого усилия двух пальцев достаточно для того, чтобы «клинок» превратился в обруч.

И все же он его отточит.

В коридоре по-прежнему тишина.

Петрашевский точит жестянку о стену. Отсыревшая штукатурка отваливается, как куски сколотого льда.

Зачем ему жестяной нож?

Вскрыть вены и конец мучениям, кошмарам, борьбе?

Нет!

Штукатурка и зуб вентилятора…

Зуб и штукатурка?

Спешнев часами лежит без движения. Его лицо ничего не выражает. Он не вздрагивает, когда караульный стучит в дверь, не поворачивает головы, когда вносят обед, ужин, завтрак.

За стеной Есе время слышится голос, человеческий? голос, но разобрать слова невозможно.

Не вставая с постели, Спешнев стучит в стену.

Просто так, чтобы услышать ответный стук. Тюремной азбуки он не знает.

Стук вспугивает соседа, и тот надолго замолкает. Потом без устали начинает говорить. Вскрикивает, мечется, затихает.

И снова говорит.

Спешнев понял, что его сосед сходит с ума.

Это не подняло его с постели, но в отросшей бороде протянулись седые пряди.

30 апреля его допрашивали. Отвечал лаконично, и ничего нового комиссия от него не узнала.

Потом почти двадцать дней его никто не вызывал. Кормили плохо.