Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

— Вы поспокойней, Сергей Иванович, поспокойней, — сказал стоявший рядом Кораблин. — Понятно, что взволнованы. Объясните Федору Вячеславовичу, что такие случаи при двухстах печах не редкость. И благодарите судьбу, что случилось это днем и при народе, а не ночью, когда одни дежурные.

Нагорнов упустил момент для привычной разрядки. Конечно, начался разговор на повышенных тонах, ему как-то надо было выпустить пар, все еще перегретый. Плетку он скатал на руке. Стараясь придать своим словам больше угрозы, рявкнул:

— Пре-м-мии за этот год я тебя лишаю! И благодари судьбу, что так обошлось. Иначе поехал бы отсюда с майором Тришкиным. Надолго бы поехал…

— Не так сразу, — удивляясь своему спокойствию, ответил Сергей. — С женой, с дочками простился бы…

Нагорнов круто повернулся и пошел к машине. Кораблин слушал майора, тот вполголоса что-то выговаривал ему.

— Да, вот что, Сергей Иванович, — сказал Кораблин, не дослушав Тришкина. — Немедленно объяснительную записку на мое имя. Все подробно. И фамилии виновных тепличниц, печника.

— Я, я виноватая! Меня накажите!.. — взвился слезный девичий крик. Тепличница Копылова, совсем молоденькая, с мокрым лицом, рухнула на колени в трех метрах от них. И отчаянно зарыдала, прижав грязные, в копоти, руки к лицу.

К ней подошла Зина Бауман, глаза ее жгли, щеки пылали. Сейчас она выложит им…

— Возьмите Копылову, бригадир, — быстро сказал Морозов. — Тут и без истерик хватает всякого.

Взвыл мотор начальственной «эмки». Нагорнов укатил. Сергей все стоял с двумя руководящими. И в это время из поселка на полном газу примчалась пожарная машина. Парни в брезенте, с топориками у пояса спрыгнули, побежали к теплице.

— Верны себе, — усмехнулся Кораблин. — К шапочному разбору. Вот с кем вам работать надо, майор. Поехали?..

Тришкин постоял, подумал. Еще раз оглядел Морозова.

— Копию докладной на мое имя, — сказал негромко.

— Чего? — Морозов в самом деле не расслышал майора. И тот озлился.

— Копию, копию докладной, понимаешь?..

— Будет сделано, — и Морозов вдруг улыбнулся.

— Рано смеешься, — сказал Тришкин. — Как бы плакать не пришлось.

И тоже пошел к своей машине. Кораблин еще походил по раненой теплице, взял под руку Рубцова и уехал с ним. А плановик Романов уже прикидывал убыток — около тысячи рублей, не больше. И, похлопав Сергея по плечу, отправился в контору. У дверей ходил туда-сюда обеспокоенный начальник совхоза. У него дергалась щека. Он трогал ее пальцем и морщился.

— Как по лезвию ножа хожу, — сердито сказал Морозов. — Чуть в сторону — и рухнешь лет на десять. А наш товарищ Нагорнов… Ведь руки у него чесались хлестнуть меня по физиономии.

— И тогда бы?..

— Вот те самые десять, это уже точно. Я бы в горячке…

— Ну, это вы зря. Его тоже можно понять. Хозяин.

— Не пойму. В каком веке живем, Алексей Федорович?

— В страшном двадцатом, — Рубцов быстро оглянулся. — Пошли по теплицам, посмотрим, как там.

— Уезжать мне надо, — сказал Морозов. — Опасность. Этот Тришкин…

— Ну, знаете! — Рубцов покачал головой. — Потоцкий не справится.

— Справится. Вы его просто не знаете. А меня… Ради детей!..

— Подумаем, подумаем. Не от меня зависит.

Тон, которым были сказаны эти слова- мягкий и сочувственный — позволял думать, что начальник не станет чинить препятствий для перевода.

Но оставался Тришкин, Дальстроем НКВД призванный «держать и не пущать» того, кто прошел лагерь и остался живым, даже пробился в корпус хозяйственных руководителей. У Тришкина нет ни веры, ни милосердия, ни понимания человека. У него есть приказ секретного отдела: любыми способами снова посадить однажды осужденного. Раз уже был рабом лагеря, так оставайся им и дальше, до конца дней своих.

Неужели ему и Оле так и придется жить все отсчитанные им годы, как людям, обреченным на вечное рабство?..

После вечернего чая, когда Оля уже укладывалась спать, Сергей сел за стол. Писать объяснительную записку на имя майора Тришкина.

А мог бы и не писать. Судьба распорядилась так, что Тришкину в эти дни было не до пожара и не до Морозова.

Его самого ждала вполне реальная опасность.

3

Об этой истории в Сусумане кое-что уже знали, ее передавали из уст в уста, чаще с оттенком злорадства, чем с простым удивлением. Достукался! Сенсация! И развивалась она, как говорится, стремительно.

Один Морозов ничего не знал, он был далек от слухов, которые рождались и распространялись в поселке, — до тех пор, пока на второй день после пожара не явился в контору совхоза, чтобы ознакомить Рубцова со своей объяснительной запиской для Нагорнова и для Тришкина.

Начальника совхоза не оказалось, в конторе сидел один плановик Романов и явно скучал. Делать ему было просто нечего, а тут вдруг Морозов и можно покалякать. Поздоровавшись, он спросил у агронома:

— Какой кары ждешь за вчерашнее происшествие?

— Нагорнов обещал премии лишить, — признался Сергей Иванович.

— Какую премию? — живо спросил плановик. — Если Государственного Комитета Обороны, которую дали Управлению за план по золоту, то это, знаешь ли, два, а то и три месячных оклада каждому руководителю. Много потеряешь, тысяч пять. А может, он сгоряча просто пригрозил?..

— Пригрозил майор Тришкин, уже от себя. Потребовал объяснительную записку лично на его имя. Работенка ему любимая. Статья-срок…

Романов изобразил на полном лице лукавую улыбку. Сложил по-наполеоновски руки и сказал:

— Майору Тришкину сейчас не до тебя, Сергей Иванович. У него самого такая история раскручивается… Да ты, наверное, слышал? Ну, с дочкой?

— Ничего не знаю. Причем тут дочка?

— Ты в самом деле не знаешь? — кажется, плановик даже обрадовался: нашелся свежий человек, просто грешно не рассказать ему эту историю!

Они вышли из конторы, сели на лавочку, уже изрядно отполированную рубчатым диагонелем, из которого руководящие чины шили в те годы франтоватые галифе. Сели, огляделись. Романов не хотел, чтобы кто-то другой услышал его рассказ.

— Так вот, твой майор в глубоком цейтноте. И устроила ему это неуютное положение единственная евоная дочка, Мариночка. Не приходилось встречаться? У-у, та еще деваха расцвела! Красавица. В этом году среднюю школу закончила, конечно, с отличием, кто же ей осмелится поставить тройку или там неуд? Словом, гордость и радость родителей. Папа-майор души в ней не чает, а уж мама, Вероника Михайловна, — ну та самая, что у Сенатова в политотделе партконтролем ведает, — эта вообще пушинки с Мариночки снимает.