Игорь Курукин - Анна Иоанновна

В мае 1732 года объявилось «подмётное письмо» с обвинениями в адрес архиепископа Феофана Прокоповича и самих венценосных особ: Петру I ставились в укор народные «тягости» и увлечение «немцами», а Анне Иоанновне — продолжение его политики, в том числе разрешение браков православных с иноземцами и возвышение «господ немец», которые «всем государством завладели». Неизвестный автор сожалел: российская церковь утесняется еретиками, отложены посты и введён табак, архиереи в гонении, народ разоряется непосильными сборами; всё это приведёт к тому, что гнев Божий обрушится на государыню, а страну ожидают «глад» и «недород»{279}. Феофан не поленился исследовать текст «пасквиля» и заподозрил в авторстве иеромонаха Иосифа Решилова из числа доверенных людей тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского.

Развернулось масштабное следствие, к которому Прокопович привлёк своих давних противников — бывшего архимандрита Маркелла Родышевского и расстриженного иеродьякона Иону («ростригу Осипа»). Первый написал ядовитый памфлет на своего гонителя — «Житие новгородского архиепископа еретика Феофана Прокоповича», а второй занимался его распространением и сам немало добавлял в текст из своих «тетратей». Новгородский архиерей показал себя мастером политической интриги — доказывал, что его недоброжелатели выступают не против него лично, а против самой Российской империи, действуя заодно с её внешними противниками. Тайная канцелярия не могла не вмешаться в богословскую дискуссию с политическим подтекстом, тем более что к тому времени следователи выяснили, что нищими из московской богадельни были переписаны десятки копий с «тетратей» Осипа.

По этому делу в застенок попали директор Московской синодальной типографии Алексей Барсов, придворные служители, монахи Троице-Сергиева монастыря. «Рострига Осип», выдав многих читателей своих тетрадей, умер в тюрьме в 1734 году. Множество людей находилось под следствием по делу об этих «подмётных письмах» до самой кончины Феофана Прокоповича 8 сентября 1736 года. Сам учёный архиерей выступал вдохновителем следствия и лично инструктировал чинов Тайной канцелярии: «Всем вопрошающим наблюдать на глаза и на всё лице его: не явится ли на нём каково изменение; и для того поставить его лицом к окошкам. Не допускать говорить ему лишнего и к допросам не надлежащего, но говорил бы то, о чём его спрашивают. Сказать ему, что всё станет говорить “не упомню”, то сказуемое непамятство причтётся ему в знание. Как измену, на лице его усмотренную, так и все речи его записывать»{280}.

Среди обвинённых в хранении и распространении пасквиля на Феофана оказался один из лучших художников России Иван Никитин вместе с братьями — живописцем Романом и протопопом Архангельского собора Кремля Родионом. Они не только читали «тетрати» Осипа, но и являлись его двоюродными братьями. Кроме того, обучавшийся в Италии Иван Никитин вполне мог рассматриваться в качестве католического «агента». Из Москвы братьев отправили в Петербург и поместили в канцелярскую тюрьму в Петропавловской крепости. Следствие длилось более пяти лет (считается, что в это время Иван Никитин написал портрет самого Андрея Ивановича Ушакова, хранящийся ныне в Третьяковской галерее). За неуместное чтение Никитиных приговорили к битью плетьми и отправке «в Сибирь на житьё вечное за караулом». Тобольская ссылка закончилась только в январе 1742 года, после прихода к власти Елизаветы Петровны; но из Сибири художник так и не вернулся, умерев по дороге.

Куда большую известность получили громкие дела, в результате которых в заключение или на плаху попали представители высшей знати. Выше уже говорилось об опале фельдмаршала В.В. Долгорукова и расправе со смоленским губернатором А.А. Черкасским. За отказ принять хлопотную должность президента Камер-коллегии угодил в опалу и ссылку в мае 1731 года генерал и дипломат А.И. Румянцев. Обвинённый в не слишком значительных по нормам той эпохи служебных злоупотреблениях (покровительство зятю при получении наследства), ненавистный Анне «верховник» князь Дмитрий Михайлович Голицын был навечно заточён в каземате Шлиссельбургской крепости, где и окончил свои дни в 1737 году.

Страшной была смерть бывшего баловня судьбы — фаворита Петра II, обер-камергера и майора гвардии Ивана Долгорукова. Именно он в январе 1730 года подделал подпись на составленном отцом и дядьями подложном завещании государя. С воцарением Анны Иоанновны Иван был сослан в сибирский Берёзов. Тобольский подьячий Осип Тишин донёс (и получил в награду 600 рублей) о «непорядочных» поступках Долгоруковых: несдержанный на язык Иван говорил «важные злодейственные непристойные слова» о Бироне и самой императрице: «Наша фамилия и род наш весь пропал. Всё де это курва, растакая мать, нынешняя ваша императрица разорила, а всё де послушала такой же курвы, ростакой матери, цесаревны Елизаветки за то, что де я хотел её за непотребство сослат[ь] в монастырь»{281}. На следствии под пытками Иван поведал и роли своих родственников в составлении поддельного завещания Петра II.

Казнь последовала 8 ноября 1739 года под Новгородом. Процедура колесования предусматривала раздробление костей рук и ног путём переезда тяжёлым колесом или разбивания дубиной, после чего преступнику отрубали голову или укладывали ещё живого на колесо, которое поднималось на врытый на месте казни столб. Иван, по семейному преданию, на этот раз проявил самообладание и читал молитву, не позволив себе даже крика; хотя, возможно, его поведение приукрасили потомки{282}. Мучения на колесе истекавших кровью людей иногда растягивались на сутки и дольше, но младший Долгоруков страдал недолго — ему отрубили голову. Следом были обезглавлены его дядья Сергей и Иван Григорьевичи и бывший член Верховного тайного совета Василий Лукич. Несчастную «разрушенную невесту блаженныя и вечно достойныя памяти императора Петра II девку Катерину» заточили в Томский Рождественский монастырь «под наикрепчайшим караулом»{283}.

Утром 27 июня 1740 года, в годовщину полтавской победы, состоялась казнь обер-егермейстера и кабинет-министра Артемия Волынского. По прочтении высочайшего указа бывшему министру отрубили правую руку и голову, а его товарищам архитектору Петру Еропкину и советнику адмиралтейской конторы Андрею Хрущеву — только головы.

Подобные показательные жестокости составили недобрую славу царствованию Анны Иоанновны, об ужасах которого спустя полвека в просвещённом дворянском обществе ходили легенды. Современник Анны и Бирона Манштейн писал о двадцати тысячах ссыльных; в 1787 году заезжий латиноамериканец, испанский «государственный преступник» Франсиско де Миранда услышал от петербургских знакомых ещё более ужасные цифры: «Ужинали с господином Бецким, и он, помимо прочего, рассказал, что в крепости, находившейся прямо перед нами, во времена императрицы Анны по приказу Бирона казнили более 30 тысяч человек»{284}.