Софья Островская - Дневник

Сейчас от девочки скрывают, что скоропостижно умерла и вчера похоронена ее бабушка, тетка Лидии Федоровны, очень милая и интеллигентная старушка. Девочка думает, что бабушку увезли в больницу. Туда в действительности было перевезено уже мертвое тело. Девочка притихла, смотрит на всех подозрительно и лукаво, прислушивается к шепоту матери, которая должна при ней улыбаться и быть веселой, как и при больном муже, от которого смерть старушки скрывается тоже. А для Лидии Федоровны старушка была самым близким и самым любимым человеком – роднее и ближе мужа.

Не люблю и не умею навещать больных. Мне с ними неловко, как с очень маленькими детьми, когда не знаешь, что им сказать и как их коснуться, чтобы не вызвать боль или слезы.

В тот же день, 11 часов веч[ера]

Сколько больных теперь – у Ксении грипп, ангина, снова нарыв в горле, Т 40°. У Эмилии[331] (Господи, какая с ней неистовая скука) гриппозный артрит. У Ольги Константиновны Блумберг – грипп. Все больны. Мне некуда идти. Мне вообще некуда ходить. Вдруг оказалось, что у меня много знакомых, но они все скучные и ненужные, вдруг оказалось, что у меня мало знакомых, у кого мне приятно бывать.

Очень я одинока все-таки. Несмотря ни на что.

Выдали новые паспорта. На этот раз тихо – без объяснений, без извинений за то, что отец был именно такой, а не другой.

Чтение разное и главным образом дурацкое или тяжелое. Давно не читала такой книги, от которой пришли бы свет и тихая сила. Есть книги, приносящие силу – и большую! – но силу ненависти, проклятия, борьбы и победы. А мне бы сейчас нужна тихая сила, тихая, тихая, как летний вечер, как ласковая музыка, как бесплотная ласка.

Нервничаю все время. Временами хочу плакать – но не плачу. Нет, нет, еще не время.

Вечерами иногда играю в карты с нашим жильцом и его родственником: проигрываю легко, бездумно и жестко. По-видимому, карты моя единственная подлинная страсть. Умно и холодно регулирую ее течение. Знаю – это можно, а это нельзя. Следовательно, это уже не страсть. Скучно. Всегда с укрощением, всегда рассудочно, всегда мудрено.

По-моему, собою я была только в детстве – и то в очень раннем. А потом потерялась где-то.

Так и пошло.

И скучно, скучно, скучно.

Эдик получил бюллетень до 6.III. Рада за него – отдохнет. У него сейчас «бешенство перемен» – все меняет в моей комнате, перевешивает картины, переставляет мебель. То же собирается сделать и со столовой. Пусть делает, что хочет. Мне совершенно все равно. Часто таких перемен я даже не замечаю, мне на них указывают и огорчаются моим «неприсутственным» видом. А ведь мне верно все равно.

Скучно. И, кажется, умерла даже мечта – о дальнем городе, о кораблях, новых землях, о новых созвездиях. И там – тоже: и скучно, и все равно.

12 марта, четверг

На днях умер Михаил Кузмин. Тонкий и изысканный поэт из малочисленного и строгого клана миниатюристов и ювелиров. Смерть его прошла незамеченной: он пережил сам себя. Его теперь не читают и не чувствуют, кроме нескольких вневременных безумцев, вроде меня. А большинство даже не знает, что был такой поэт, что он писал необыкновенные и обворожительные вещи и что простое имя – Михаил Алексеевич Кузьмин – в газетном объявлении относится именно к нему. Так и было напечатано «Кузьмин» с мягким знаком[332]. Посмертная ошибка в транскрипции имени говорит, по-моему, сама за себя.

Кузмина я видела и слышала в эпоху Дома литераторов[333] – потом изредка встречала на улице этого маленького человека с трехцветной головой и громадными глазами сомнамбулы и мученика. Не знала его лично, но всегда радовалась, что все еще живет – пусть даже не пишет больше изумительных «Александрийских песен»[334].

А теперь – умер. Огорчилась. Вот еще один незнакомый друг ушел в небытие!

«Ах, покидаю я Александрию…»[335]

10-го, вместо назначенного диспансером визита к невропатологу (упала недавно – врач опасается commotio[336]), была на юбилейном заседании в Географическом обществе: его превосходительство Юлий Михайлович Шокальский праздновал 80-летие со дня рождения и 50-летие научной деятельности. Трогательная встреча с милейшим стариком, который всегда старинно и обаятельно ухаживает за мною:

– Это моя любимая красавица!

Окружающая его молодежь и немолодежь удивляется и улыбается, а он очень доволен. Во время Гидрологической конференции он был председателем моей секции – и с тех пор мы с ним в стадии amitié amoureuse[337]. Длительное заседание, бездна речей, которые, по механической привычке, мысленно перевожу на французский язык, и неожиданно смертельно устаю. ВЦИК и ЦУ Гидрометеорологической службы преподносят Шокальскому по автомобилю. Недоговоренность учреждений вызывает смех в зале. От Ленсовета представителей не было – только телеграммы. Речи умеренно аполитичные. Гигантский президиум. Очень теплая и сердечная атмосфера. В публике множество музейных старушек и каким-то чудом сохранившихся анахронических старичков. Сидела между Кисой и Сергеем Павловичем Плотниковым, пом. ученого секретаря нашего института. Видела Ляхницкого с женой, Маркова (в партии его, к счастью, восстановили), С. В. Воскресенского, А. В. Вознесенского, А. Г. Грума-Гржимайло (ужасно выглядит – гниль!), Д. И. Малышева. С кем-то раскланивалась еще. Напрасно искала моего любимца, злого и умнейшего проф. Тимонова. Настроение было приподнятое, нервное, радостное, потому что хотелось быть радостной. Думала: «Как легко, как просто быть среди множества людей! Как легко никого не любить, как просто никого не помнить. Как чудесно забывать, что тебя кто-то любит, что в этой любви – несказанная мука, о которой даже думать не хочется.

О, целительное влияние коллектива!

А на тех, кто обречен настоящей любви, влияние это не действует. Те и в толпе, разделенные с любимым, чувствуют себя вдвоем.

Как хорошо – или как плохо! – что это – не я».

Сердцебиения непрестанные. Предобморочная слабость. Разные боли по всему телу. Тянет только лежать.

А вот хожу, двигаюсь, смеюсь, болтаю, езжу есть мороженое к Тотвенам, изготовленное по способу персидской княжны Люсик-Ханум.

Хочется тишины, звучной и полноценной. Музыки голоса, музыки стихов.

Les Rois ont leur mystère…[338]

Вспомнила: десять лет тому назад ко мне пришел Николенька. Кажется, мы были в театре. Десять лет – Господи!

И другая историческая дата: 19 лет свержения самодержавия. Благословенный день, когда кончилась материальная радость моей жизни и началась другая – настоящая – жизнь.