Александр Бобров - Иосиф Бродский. Вечный скиталец

Как всегда, для того, чтобы понять сущность Иосифа Бродского, надо не лезть в его поздние американские посленобелевские беседы, когда он иногда вынужден был, как в разговоре с судьей Соловьевым, политкорректно облекать свои мысли в какие-то общечеловеческие сентенции. Скажу честно, я такого Бродского не люблю. Да и не Бродский это вовсе, так же, как не Бродский призывал признать в строительстве коммунизма его интеллектуальный труд. Из его откровенных бесед ценю беседы с Волковым, с Михником, с ними он высказывался так же искренне, как в своих стихах. “Живу и говорю”. Вот так однажды он и выразил свою суть своему другу Адаму Михнику в той же беседе, где определил место и положение Кундеры: “Сразу скажу, с кем ты имеешь дело. Чтобы у тебя не было иллюзий. Я состою из трех частей: античности, литературы абсурда и лесного мужика. Пойми, я не являюсь интеллигентом…” Римская античность, а затем и китайская древность – не забудем его изумительный цикл стихов “Письма династии Минь”, где поэт волшебным образом переплел собственную судьбу с мотивами древней китайской поэзии (впрочем, об этом цикле я позднее напишу отдельную статью: в конце жизни Бродский стал учить китайский язык). Литература абсурда – из его старой и любимой скандинавско-английской Европы. Третья – земная часть русского лесного мужика (ибо на Руси еврейских лесных мужиков не бывает, нет их и в Израиле). Иногда он перемешивает эти части, переходит от античности порой резко к мужицкому говору, и, наоборот, к примеру:

Ночь. Камера. ВолчокХуярит мне прямо в зрачок.Прихлебывает чай дежурный.И сам себе кажусь я урной…Болото всасывает склон.И часовой на фоне небаВполне напоминает Феба.Куда забрел ты, Аполлон!

Лесной мужик Бродский хуярит напролом и сталкивается здесь в одном пространстве тюремного коридора и стиха с античным Фебом-Аполлоном, и их общность вполне органична. Не эпатажна, не вызывающа, но вот интеллигентности здесь уж верно, делать нечего. Он ценит дворянскую культуру или же русскую народную культуру, ценит людей принципов и чести, к примеру, Виссариона Белинского, ценит независимых русских писателей всех мастей, от Лескова до Боратынского, но всю образованческую групповщину он глубоко презирает. Либеральную ли, прогрессивную, академическую, филологическую. И он, глубоко понимающий русскую, как низовую, так и верхнюю культуру, чувствуя себя своим в этой культуре, в глухой архангельской деревне или среди утонченных русских эстетов, имеет право говорить от имени русских: “Мы совершенно не могли состыковаться с цивилизованным миром. Речь идет о разнице в том, что у тебя стоит на полке, и что происходит за окном. У русских необычно сильное ощущение того, что одно с другим не имеет ничего общего… В России это впечатление гораздо сильнее, поскольку ты понимаешь, что ничего изменить не сможешь, и само ничто не изменится”…

Еще более решительно Иосиф Бродский перечеркнул весь набор русофобских версий, обвиняющих Россию и русский народ чуть ли не во всех бедах ХХ столетия на Второй Уитлендской конференции по литературе в Лиссабоне, проходившей под покровительством доктора Марио Соариша, президента Португалии, где были собраны писатели Восточной Европы и России. Где предполагалось окончательно взорвать стену между русской литературой и другими литературами Европы. Но каким образом? Заставив прежде всего каяться во всех грехах абсолютно всех русских писателей! Даже Татьяну Толстую там представили как имперскую захватчицу, вводившую советские танки в Будапешт и Прагу. Советский Союз уже таял на глазах. И потому основной огонь сосредоточили на России и русской культуре, на русском неисправимом менталитете.

Поначалу русские писатели, как дети, решившие, что пришли на рождественскую елку, раскланивались направо и налево, объединяясь и с писателями-эмигрантами, и с писателями из стран Восточной Европы. При этом говорили они горделиво и об уникальном русском опыте ХХ века, из которого, по их мнению, русская литература вышла вполне достойно. И вдруг в ответах от венгра Дьердя Конрада, от поляков Адама Загаевского и Яна Щепаньского, от югослава Данило Киша они услышали не поддержку в свой адрес, а обвинения в учительском тоне, в излишней имперскости, чуть ли не в том, почему они не взрывают у себя на родине советские танки. Присутствующий там же, я уж не знаю, от имени какой Европы, Салман Рушди вообще обвинил и Татьяну Толстую и других в “колониальном” тоне разговора, в имперской и безнравственной позиции. Представляю, каково было удивление членов русской делегации, отобранных из самых демократически настроенных писателей перестроечного времени. Татьяна Толстая почувствовала себя в роли Василия Белова и Александра Проханова. Лев Аннинский стал как бы Михаилом Лобановым. Сразу зазвучали из их уст и покаяния, и извинения, и отказ от любой имперскости. На всякий случай, даже за Иосифа Бродского извинились, за его излишнюю дерзость, за его употребление слова “империя”. И лишь Иосиф Бродский, скептически просмотрев и прослушав весь этот шитый белыми нитками балаган наших бывших союзников перед окончательным разрывом с Россией, резко заявил: “Никакая это не имперская политика. Я бы сказал, что это единственно возможный реалистический взгляд на данную проблему, который для нас, русских, возможен. … Концепция Центральной Европы ничего не дает. Мы писатели, и нас нельзя определять нашей политической системой… Определяет нас язык, на котором мы пишем, то есть, мы – русские писатели…”

Бродский утверждал, что нельзя Россию и русскую литературу отделять от Европы. А понятие Центральной Европы – это вообще нелепое и ненужное с точки зрения литературы. “Есть польская литература, чешская литература, словацкая литература… невозможно говорить об этой концепции даже с точки зрения литературы…”. В ответ писатель из Сербии Данило Киш признал, что концепция Центральной Европы возникла даже не как антисоветское, а как антирусское понятие: “Антирусская по своей идее, потому что мы оказались между двух культурных влияний и пытаемся найти собственное место…”. Признался, что своего места в культуре у них не оказалось, или русское влияние, или американское…

Жаль, что Данилы Киша, веселого сербского гуляки и хорошего писателя, нет уже в живых, иначе бы я ему напомнил наши долгие разговоры в Загребе на одном из конгрессов ПЕН-клуба. Когда мы с ним на хорошем русском и с хорошим запасом хорошей русской водки, обычно в его номере, выясняли место и роль русской литературы. У меня и сейчас лежит на полке надписанная им книга с признанием в любви к России. И так ли мы, русские, мешали сербской литературе? Не думаю, что натовские бомбы помогли им определить их собственное место в мировой культуре.