Константин Симонов - Двадцать дней без войны (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 2)

Две принесенные с кухни бутылки сменились еще двумя, а потом еще двумя, и Лопатину показалось, что Виссарион уже сказал все, что должен был сказать по праву хозяина стола. И он хотел перебить его и взять слово, чтобы выпить за их уехавшего на фронт сына, но Виссарион, догадавшись, не дал.

- Я благодарю тебя за то, что ты хотел сказать, но пока не кончилось вино... - Он долил вина женщинам и опорожнил последнюю бутылку, налив доверху стаканы мужчинам. - Пока не кончилось вино, мы выпьем за победу. Ничто, кроме нее, не вернет нам с войны наших детей. В том числе и нашего дорогого Гоги.

В том числе, - повторил он и выпил до дна.

Лопатин подумал, что это последнее вино, но Виссарион, не присаживаясь, ушел, взяв с собой бутылки, и вернулся с одной, полной.

- А это самое последнее вино, - разливая его по стаканам, сказал он, выпьем в память тех, кого нет. - Сказал это по-русски и, опустив голову, повторил по-грузински и выпил стакан, оставив на дне несколько капель. Вылил из стакана эти несколько капель вина на кусок лепешки и съел его, стоя за столом, все так же опустив голову и ни на кого не глядя.

Несколько мгновений все молча стояли над столом. Лопатин знал этот грузинский обычай - вот так пить за ушедших, смочив хлеб несколькими каплями вина. Но раньше ему это чем-то напоминало причастие, в котором тоже хлеб и вино. А сейчас со всею силой накопившейся за войну боли за всех на глазах и не на глазах у него умиравших людей почувствовал, что в этом есть что-то еще более горькое, великое и простое, напоминавшее обо всем том, что уже полтора года всякий день и час происходило на войне.

И рядом со всем этим, происходившим на войне, евангельская история становилась просто историей еще одного самопожертвования, совершенного когда-то одним человеком ради других людей. Уже полтора года войны разные люди по-разному повторяли это самопожертвование, спасая ценой своей жизни жизнь других людей, ложась вместо них в землю без всяких надежд на вознесение, ложась безвозвратно, часто безвестно, а порой и бесследно.

Виссарион, когда пил за живых, сказал о победе. И так оно и было. Лопатин не представлял себе, когда будет эта победа и какой она будет, но мысль о жизни - и о чужой и о своей собственной - все равно связывалась с мыслью о победе. И в конце-то концов и то, что было под Москвой, когда немцы уже почти дошли до нее, и то, что произошло в Сталинграде, для многих людей, в том числе и для него, было самым настоящим воскресением из мертвых!

Учась в пятом классе реального училища и бегая по урокам, он уже не верил в бога. Но какие-то евангельские понятия, застрявшие с тех пор в голове, так и оставались для пего незаменимыми в духовном смысле. Не в смысле духа божьего, а в смысле его собственного человеческого духа.

Так было и сейчас. Он думал о живых и мертвых, стоя над этим столом, а на ум приходило: и "смертию смерть поправ", и "неси свой крест", и "воскресе" из мертвых, и даже те тридцать сребреников, которые получает современный Иуда, чтобы послать на войну сына одной матери вместо сына другой. Потому что без этого "вместо" нигде ничего не бывает, все равно вместо одного идет в тот же час кто-то другой...

Едва опустились за стол, как Михаил Тариелович, опередив Лопатина, снова поднялся и, налив стаканы до половины оставшимся в бутылке вином, сказал:

- За твое здоровье, Виссарион. Пью неполным стаканом, прости меня.

- А что тебе остается делать, когда не хватило вина? - сказал Виссарион. - За хозяина, у которого не хватило вина, можно не пить.

- В дни мира, но не в дни войны, - сказал Михаил Тариелович. - Будь счастлив. Виссарион, - и выпил свой стакан так медленно, как будто он был полным.

Виссарион поблагодарил и, не садясь, вышел из комнаты. Тамара улыбнулась Лопатину:

- Это он пошел искать для вас. Он думает, что у нас еще есть немножко чачи. Но ее нет. Когда мы узнали о несчастье бедного Варлама, я взяла ее с собой в поезд. Виссарион выпил и немного поспал. Он говорит про Варлама, что Варлам был как сумасшедший. Но когда он узнал о несчастье Варлама, он сам был сумасшедший, не помнит, что говорил и что делал. Василий Николаевич, что это за ужас был, этот Крым и эта переправа оттуда, на которой тонули дети! Шестнадцать погибших в одной деревне.

И все там. И половина из них мальчики!

- У тебя все мальчики, - хмуро сказал Михаил Тариелович. - Мальчик в восемнадцать лет не мальчик, а мужчина.

- Все равно, - сказала она. - Как это могло быть сразу, в одни и те же дни!

- Так вышло, что призыв из этой деревни почти весь попал туда с нашей грузинской дивизией... - Михаил Тариелович, как показалось Лопатину, испытывал неудобство оттого, что здесь говорилось только об этом.

- Я был там, Тамара, - сказал Лопатин. - В то самое время.

- Я читал все, что вы писали в "Красной звезде", - сказал Михаил Тариелович, - но об этом ничего вашего, по-моему, не читал.

- А чье вы читали об этом? - спросил Лопатин. - Вы об этом вообще ничего не читали. Слухом земля полнится - вот и все, что вы об этом знаете. И все, что знал бы я, если бы не видел своими глазами.

- Расскажите, - впервые за все время сказала жена Михаила Тариеловича.

- Простите, нет желания, - сказал Лопатин.

- И вы все, что там было, видели? - спросила Тамара, облокотясь на стол и пристально глядя в глаза Лопатину.

- Всего, что там было, наверно, никто не видел, - сказал Лопатин. - А того, что я видел, с меня достаточно.

Но она продолжала все так же, подперев лицо рукой, испытующе смотреть на него.

- И может быть, вы видели там этих мальчиков? Видели погибшего сына Варлама. Он был такой красивый, храбрый мальчик. Его младшего брата призвали, а Реваз ушел сам, добровольцем.

- Все может быть, - сказал Лопатин, подумав про себя, что и правда все может быть.

Да, он мог видеть мальчиков, о которых думает эта женщина.

И среди них мальчика, который был ее племянником и, оказывается, ушел добровольно, не дожидаясь, когда его призовут. Он мог видеть их, потому что был как раз в этой дивизии, когда все началось, был и видел, как гибли кругом под обстрелом и бомбежкой и эти мальчики, и обросшие многодневной щетиной, одетые в шинели грузинские крестьяне, немолодые, но казавшиеся еще старше от этой многодневной щетины. И видел потом общий поток отступления. Поток оглушенных неожиданностью происшедшего людей, спешивших вырваться из окружения, скорей пересечь открытую, беззащитную, похожую на страшный полигон для бомбежки, обычно безлюдную, а тут усеянную живыми и мертвыми степь Керченского полуострова. Да, он видел там отступавших по ней людей - русских, и украинцев, и азербайджанцев, и армян, и грузин, все они шли по пей, все приникали к ней под бомбами. Да, он мог видеть там и ее мальчиков из села Касни, откуда она вернулась с поминок. Но ему не хотелось говорить об этом. Он был благодарен переменившемуся времени. То, что происходило теперь в Сталинграде, и на Дону, и в Сальснпх степях, и здесь, на Кавказе, помогало не то что забыть - забыть этого нельзя, - но хотя бы отложить куда-то на будущее мысли, почему тогда под Керчью все так получилось. Время оттесняло кх потому, что, как бы там ни было, все равно на войне сегодняшний день важнее вчерашнего.