Михаил Чехов - Виктор Алексеевич Громов
На тихую квартирку Муромских обрушивается жуткая весть. Варравин вывернул наизнанку распоряжение князя: он снова вздыбил все грязное, раздутое «дело» и собирается пригласить Врачебную управу для медицинского освидетельствования Лидочки, чтобы установить, не была ли она в предосудительной связи с Кречинским.
Ужасом веет от восклицаний горсточки людей, которых вот-вот раздавит чиновничья машина:
– Это целый ад!… Они этого сделать не могут… Закона нет.
Задыхаясь от справедливого возмущения, Нелькин кричит:
{
162 } - Закона!… О чем говоришь… О какой гнили!… Вы в лесу… На вас напали воры… над вами держат нож… О, нет! Сто ножей!! Отдавайте до рубашки… до нитки… догола!!И они отдают последнее: все, что есть у Муромского, немногие драгоценности женщин, скромные сбережения Ивана Сидорыча…
Именно здесь и звучат слова о деньгах, которые автор поставил эпиграфом своей пьесы:
– Вот они! Пропади они, чертово семя!
Казалось, что эта длинная сцена проносилась в один миг. Муромский – Чехов, нагрузившись всем, что собрано, восклицал слабым голосом: «В путь!» и умолял Ивана Сидорыча:
– Ты с нами ступай… а то я, брат, плохо ви-и-жу, и на уме-то у меня что-то темно (трет себе голову) стало!… Господи, воля твоя!
И его уводят под руки.
Вся последняя картина написана Сухово-Кобылиным с ошеломляющей силой. Это приход Муромского к Варравину, сцена, от которой плакали не только неискушенные зрители, но и такой глубокий знаток театрального искусства, как А. В. Луначарский. Невозможно было без слез смотреть, как Муромский – Чехов, из последних сил добравшийся до канцелярии, перекладывал пачки денег из карманов в пакет, простодушно прятал его в свой большой военный картуз и с какой-то торжественностью шествовал в кабинет Варравина, неся картуз с пакетом денег в наивно вытянутых вперед руках. Он, словно с горячей молитвой, произносимой про себя, нес жертву на алтарь жестокого идола. Теперь или жизнь, или смерть… После очень короткого пребывания у Варравина Муромский – Чехов возвращался измученный пережитым волнением, но счастливый.
И вдруг из своего кабинета с наигранным благородным гневом стремительно появлялся Варравин:
– Вы оставили у меня в кабинете вот… деньги!… Вы меня хотите купить?… Вот вам ваши деньги и убирайтесь с ними вон!
И бросал пакет к ногам Муромского. Но… что такое? Где же деньги?
Муромский – Чехов поспешно раскрывал пакет. Он перебирал жалкие остатки ассигнаций и с нарастающей силой повторял.
– Их тут нет!! Нет!! Их нет! Он их взял!
Забывшись и хватая себя за голову, Муромский – Чехов взывал о помощи, но тщетно: глухая тишина душит его… Тогда, ударяя себя по голове, он едва мог произнести:
– А-а-а-а! Капкан!… Острог… Разбой!!
{
163 } И вдруг выпрямлялся с огромным усилием, но так грозно, что даже каменный Варравин начинал дрожать, особенно при вскрике Муромского:– Ведите меня к государю… Давайте сюда жандармов!… Полицейских!… по улице!… без шапки!… мы сообщники – мы воры!
С неожиданной силой Чехов хватал и тащил за собой Варравина:
– Пойдем!! Мы клятвопреступники… Куйте нас! слово и дело!!. Куйте нам вместе. К государю! я ему скажу… Ваше… Ва… Ва… ше…
Голос Муромского – Чехова страшно слабеет и прерывается рыданиями. Старик качается, еле держится на ногах, но у него хватает сил, чтобы бросить тощий пакет в лицо Варравину. А потом, совсем ослабев, он опускается на пол. Заметив, что чиновники снова подбираются к пакету, Муромский – Чехов срывает с себя ордена и бросает их, прохрипев:
– А-а-а. Подлецы…
Это последняя вспышка, за ней обморок и смерть. Издевательством и над этой смертью и над Тарелкиным звучат ханжеские слова Варравина:
– Судите сами. Ну, прими я от него деньги, а он помер – ведь совесть бы замучила… Слава богу, я деньги-то возвратил, ей, ей, бог спас!…
Последний аккорд этой страшной сцены – знаменитый монолог Тарелкина. Даже он, несмотря на свою дубленую кожу, обезумел от жесточайшей расправы Варравина с Муромским. В устах талантливого исполнителя роли Тарелкина А. М. Азарина конец монолога звучал с большой силой и был завершением последней картины этого трагического спектакля:
– Взял бы тебя, постылый свет, запалил бы с одного конца на другой да, надевши мой мундиришко, прошелся бы по твоему пепелищу. Вот, мол, тебе, чертов сын!
Когда закрывался в последний раз занавес, зрители почти не аплодировали. Сначала это несколько смущало нас – мы чувствовали, что спектакль волнующий и острый, поэтому отсутствие аплодисментов вызывало у нас недоумение. Однако первые же беседы со зрителями все объяснили. Впечатление от всего спектакля, и особенно от Муромского – Чехова, было настолько сильным, что большинство зрителей не могло аплодировать, как обычно: им хотелось унести с собой навсегда всю глубину мыслей и чувств, которые они получили из спектакля и больше всего из последней сцены, сцены смерти Муромского. Люди самого разного душевного {
164 } склада уходили из театра, унося огромное впечатление от спектакля. Демьян Бедный посвятил ему четверостишие:ВОТ ЭТО ДЕЛО!
(К постановке в МХАТ 2-м пьесы Сухово-Кобылина «Дело»)
Вчера на «Дело» я попал в МХАТ Второй,
Где, зачарованный чудеснейшей игрой,
Поддакивал тому, что в публике гудело:
– «Вот это – дело!»
И вот маленькая записочка на клочке бумаги – так пишут поспешно, не в силах удержаться, тотчас после конца спектакля:
«Дорогой Михаил Александрович, вы чудесны в роли Муромского. Поздравляю вас с новой победой. И спектакль в целом – превосходный спектакль.
7-II 1927.
Привет. В. Мейерхольд»
Сезоном 1927/28 года заканчивается московский период творческой жизни Чехова.
Большой успех книги «Путь актера», вышедшей в начале 1928 года; первые репетиции «Дон-Кихота» в феврале – марте этого же года – все создавало впечатление активной творческой деятельности Михаила Александровича. Товарищи по театру, провожая его в летний отпуск, не знали, что в последний раз обмениваются с ним рукопожатием. Не знал и он…
Так началась трагическая разлука актера с родной страной и зрителей – с любимым актером.
{
165 } Без родиныЧехов оставил родину летом 1928 года.
Необоснованно звучат теперь слова некоторых о том, что его близкие, родные и друзья должны были отговорить его от этого шага, удержать, не пустить. Никто из близких не мог знать, что он решил уехать навсегда, потому что и сам он тогда вовсе не решил это сделать. А так как Чехов
