Эммануэль Каррер - Лимонов

Если раньше он сокрушался по поводу того, что обречен иметь дело с категориями С и D, то теперь к его услугам были дамы категории А и даже А+, как та известная парижская красотка, которой он практически залез в трусики во время светского обеда – теперь его стали приглашать и на светские мероприятия тоже. С вечеринки они ушли вместе, прошлись по нескольким барам, а ближе к утру она привезла его в свою элегантную квартиру в Сен-Жермен-де-Пре. У нее была самая красивая грудь, какую ему доводилось видеть, но волшебной сказки из этой истории не получилось, поскольку красотка оказалась графиней – настоящей! – и знала в Париже всех. Новая подружка Лимонова была странна сверх всякой меры, пила, не просыхая, курила одну за другой, ругалась как извозчик, и на момент их знакомства была не замужем. Эдуард, ставший на целый сезон ее официальным любовником, произвел в то же время большое впечатление на геев из ее окружения и, ко всеобщему удовольствию, сыграл роль обаятельного проходимца. Эта лестная для него связь длилась несколько месяцев. Маленький Растиньяк смог бы извлечь из нее немало пользы, но Эдуард – надо отдать ему должное – не Растиньяк. Даже когда он хотел бы им быть, талант и незаурядная личность заставляли его делать то, что категорически не рекомендуется, если хочешь преуспеть в свете. Осенью 1982-го оказавшись в Нью-Йорке по приглашению своего издателя – теперь у него был издатель и в Америке, – он увидел певшую в баре двадцатипятилетнюю русскую, привез ее в Париж и поселил в своей квартире. Графиня если и страдала от их разрыва, ничем этого не показала. Они перестали встречаться – русская оказалась весьма ревнива, – но, перестав быть любовниками, остались тем не менее добрыми приятелями.

Наташу Медведеву я видел лишь мельком, у Оливье Рубинштейна, который тесно общался с ними обоими. Она производила впечатление: высокая, раскрашенная, как клоун на ярмарке, с величественной осанкой и мощными бедрами, обтянутыми чулками в сеточку, – и была, по мнению Оливье (который, впрочем, хорошо к ней относился), редкостной стервой. Свою новую подругу Эдуард любил безумно, чего нельзя было сказать о его отношении к графине. Наташа казалась ему аристократкой по духу. Рожденная, как и он, на убогой городской окраине, живущая по собственным законам, она отправилась завоевывать мир, имея в качестве козырей лишь броскую красоту, грудной голос да грубоватый юмор уличной девчонки. Они были любовниками, любовниками страстными, но еще – братом и сестрой. И если ему нравилась роль пролетария, ублажающего графиню, то эта прихоть, я убежден, представляла для него гораздо меньше ценности, чем почти кровосмесительный союз двух авантюристов, вылезших из одинаковой нищеты и заключивших пакт – не на жизнь, а на смерть – о совместной борьбе против окружающего их злобного мира. Он обожал соблазнять, но в глубине души был однолюб. Он верил, что каждому суждено встретить в жизни определенное количество предназначенных лишь ему людей, и тот, кто разбазарит эти возможности впустую, человек конченый. Он оставил Анну, потому что встретил другую, лучше. Елена бросила его, потому что верила, что нашла другого и что тот – лучше. Наташа – это именно его половинка, ведь они так похожи: двое потерявшихся детей, узнавших друг друга с первого взгляда и соединившихся, чтобы никогда не разлучаться.

В «Книге мертвых» он рассказывает прелестную историю про их поход к Синявскому. Талантливый писатель, диссидент с самого первого часа, Андрей Синявский принимал участие в похоронах Пастернака, а после собственного судебного процесса, почти столь же громкого, как и процесс над Бродским, провел несколько лет в колонии. Синявский – классический архетип русского мыслителя с неизменной бородой – в эмиграции говорил только по-русски, только с русскими и только о России, Эдуард этого терпеть не мог, однако к Синявскому испытывал симпатию и часто заходил проведать в его набитый книгами домик в Фонтене-о-Роз. Они были трогательны – он и его жена: оба добросердечные и радушные, и Эдуард воспринимал их как родителей, хотя они были не намного старше. Жена присматривала, чтобы муж не пил лишнего, потому что это вредно, а Андрей Донатович, опрокинув рюмочку-другую, становился сентиментален, начинал обнимать гостей и рассказывать, как он их любит.

В тот день, когда Эдуард привел к ним Наташу, они сначала пили чай, потом водку, закусывая селедкой и солеными огурцами, – маленький, теплый островок России в парижском пригороде. Наташа по их просьбе начала петь. Романсы, песни о войне, где речь шла о потерянных батальонах, о погибших на передовой солдатах, об их невестах, которые продолжали ждать. Голос у нее великолепный, глубокий, чуть хрипловатый, и все, кто ее знал, утверждали, что, когда она пела, была видна ее душа. Но вот она запела «Синий платочек», песню, которую никто в СССР – ни мужчины, ни женщины – не может слушать без слез, и все трое опустили глаза, не смея на нее взглянуть. Когда Эдуард и Наташа собрались уходить, Синявский, с красными от слез глазами, обнял его и шепнул: «Какая у вас жена, Эдуард Вениаминович! Какая жена! Вам есть чем гордиться!»

Она нанялась певицей в русское кабаре «Распутин». Домой возвращалась поздно и часто навеселе. Когда он обнаружил, что пить она начинает с утра, пришлось признать, что то, что он принял за временный сбой, на самом деле оказалось хроническим алкоголизмом. Грань здесь провести довольно трудно, особенно если речь идет о русских, но Эдуард был человек опытный. Сам он мог за один вечер выпить немыслимое количество алкоголя, а потом в течение трех недель не брать в рот ни капли, и никакая самая буйная попойка не могла помешать ему в семь утра следующего дня сесть за рабочий стол. Он утверждает, и я ему верю, что сделал все, чтобы уберечь Наташу от этой напасти: следил за ней, прятал бутылки и постоянно повторял, что это преступление – имея талант, так безжалостно его губить. Ему удалось убедить ее не пить хотя бы то время, пока она писала книгу «Мама, я жулика люблю» – о своем трущобном детстве в Ленинграде: ее напечатал Оливье. Передышка длилась несколько месяцев, а потом все пошло по-старому: Наташа снова принялась выпивать, но не только. Иногда она вообще исчезала из дома на несколько дней. Сходя с ума от беспокойства, он бродил по Парижу, звонил друзьям, искал ее по больницам и полицейским участкам. В конце концов она появлялась, едва ковыляя на своих высоченных каблуках: потерянная, грязная. Без сил валилась на постель, и ему приходилось ее раздевать, поворачивая тяжелое, поблекшее от пьянства, почти бесчувственное тело. Когда через двое суток она приходила в себя, он ходил за ней, как за больным ребенком, поил бульоном и пытался расспрашивать, но она ничего не помнила. Запой.