Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста - Константин Васильевич Мочульский
В третьей статье, «Кризис культуры», Белый вспоминает о Базеле, о жизни с Асей в Норвегии, о построении храма в Дорнахе, об антропософии. «Тайное знание» называет он «математикой новой души», «духовной наукой». В ней находит он ответ на все свои запросы и сомнения: в ней загадана ему… «культура грядущего». Учение Штейнера было принято Белым с фанатизмом неофита. Перед мудрствованиями «доктора» вся его философская культура – Кант, Коген, Ласк и Риккерт – оказалась бессильной.
Самым трагическим событием в заграничной жизни Белого до Дорнаха было паломничество на могилу Ницше. Он рассказывает: «Относил я цветы на могилу покойного Фридриха Ницше: это было под Лейпцигом. Помню: припал на мгновение к плите, лобызая ее, и почувствовал явственно: конус истории отвалился таинственно вдруг от меня; мне казалось явственно, что событие путешествия нашего к праху почившего Ницше – событие неизмеримой космической важности, и что я, преклонившись к могиле, стою на вершине чудовищной исторической башни, которая рухнула, отделившись от ног, так что я в пустоте говорю: „Ecce homo“. И я – „Ecce homo“. Так мне показалось. И мне показалось еще: невероятное Солнце слетает в меня».
В 1919 году в издательстве «Алконост» выходит небольшой сборник стихотворений Белого «Королевна и рыцари»; в него входят десять пьес, написанных в 1909–1911 годах.
В страшной, оледенелой Москве 1919 года Белый живет воспоминаниями о прошлом – о начале своей любви к Асе – и из старых стихов выбирает посвященные ей. Об этом времени он пишет в «Записках чудака». «Пробежали года… оставалась живою лишь Нэлли; и к ней я тянулся; любил мою Нэлли неуловимою, нежной любовью; она, ее дух, диктовал мне „Записки“…»
Стихотворения цикла «Королевна и рыцари» объединены сказочной темой. Оживает старая картина: лес, утес, замок на утесе; оживает и рыцарь – на косматом коне он мчится к замку: поздно – все уже умерли…
Да порой говорила уныло
С прежним, с прошлым – вода:
Все это было, было,
Будет – всегда, всегда!
Другая сцена. Королевна томится в замке; голос ей говорит: «о, вспомни», а горбатый шут повторяет: «забудь». И вот прилетает рыцарь.
О, королевна, близко
Спасение твое:
В чугунные ворота
Ударилось копье.
Еще радостней стихотворение «Близкой». Корлевне не спится: ее рыцарь канул в лесную глушь – и она зажигает на башне свет:
Он нашел тебя, королевна!
Он расслышал светлую весть!
Поет глубина напевно.
Будет. Было. Есть.
Верой в то, что радость будет, что верный рыцарь найдет свою королевну, дышит ликующее стихотворение «Вещий сон». Прелестны эти взлетающие строки:
Ручей, разговорись, разговорись!
Душа моя, развеселись, воскресни!
Прими меня: не отвергай: я здесь,
Друг сказочный, полузабытый, милый!..
Как хорошо! И – блещущая высь!
И над душой невидимые силы!
После тяжелой душевной болезни, после мрака и холода могилы, в которой он был погребен заживо, Белый возвращается к жизни. И надежда на воскресение связана для него с Асей. Но и эта надежда его обманула: Ася его покинула. В том же 1919 году он получил известия из Дорнаха о том, что личные отношения между ним и Асей прекращаются навсегда. С этого дня он живет желанием уехать за границу, чтобы объясниться со своей «королевной». Осуществить это желание ему удается только в 1921 году: встреча с Асей в Берлине трагически заканчивает историю его «мистической любви».
В марте 1921 года, поправившись после болезни, Белый уезжает в Петербург, поселяется в гостинице на улице Гоголя, читает лекции в «Вольфиле» и подолгу гостит в Царском у Иванова-Разумника. Ходасевич вспоминает, как они с Белым ходили «на поклонение» Медному всаднику. В письме к Асе от 11 ноября 1921 года он сообщает: «Опять хлопотал об отъезде и опять не пустила чрезвычайка (в июне): тогда я нервно заболел; меня лечил невропатолог проф. Троицкий; тут я решил бежать, но и об этом узнала чрезвычайка и побег – рухнул… Тут умер Блок, расстреляли Гумилева и устыдились. Молодежь стала кричать: „Пустите Белого за границу, а то и он, как Блок, умрет“. Друзья надавили – и пустили. Как провожала меня молодежь в СПБ. Да, меня крепко любит Россия».
После смерти Блока Белый написал В. Ходасевичу замечательное письмо о своем покойном друге[31]:
«Да! Что же тут сказать! Просто для меня ясно: такая полоса; он задохся от очень трудного воздуха жизни. Другие говорили вслух: душно! Он просто замолчал, да и… задохся. Эта смерть для меня – роковой часов бой: чувствую, что часть меня самого ушла с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто „бытие“ Блока на физическом плане было для меня как орган зрения или слуха: это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают, или просветляются внутренно: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри; начнись или кончись… И душа просит: любви или гибели; настоящей человеческой гуманной жизни или смерти. Орангутангом душа жить не может. И смерть Блока для меня это зов „погибнуть или любить“».
В последний месяц перед отъездом за границу Белый прочел несколько лекций в Петербурге и в Москве: «Философия поэзии Блока», «Воспоминания о Блоке», «Поэзия Блока» и «Кризис культуры и Достоевский». М. Цветаева в своих воспоминаниях рассказывает о скандале, случившемся на одном из докладов Белого о Блоке. Лектор вдруг потерял самообладание и стал кричать: «С голоду! С голоду! Голодная подагра, как бывает сытая! Душевная астма!» Потом с Блока перешел на себя. «У меня нет комнаты! Я – писатель русской земли, а у меня нет камня, где бы я мог преклонить свою голову… Я написал „Петербург“!» Я провидел крушение царской России, я видел во сне конец царя в 1905 году!.. Я не могу писать! Это позор! Я должен стоять в очереди за воблой. Я писать хочу! Но я и есть хочу! Я не дух! Вам я не дух!.. А я – пролетарий – Lumpenproletariat. Потому что на мне лохмотья. Потому что уморили Блока и меня хотят. Я
