Светлана Алексиевич - У войны - не женское лицо

Услышав по радио о Победе, я подняла расчет по тревоге и подала свою последнюю команду:

- Азимут - пятнадцать ноль-ноль. Угол возвышения - десять ноль. Взрыватель сто двадцать, тем десять!

Сама подошла к замку и начала салютовать четырьмя снарядами в честь нашей Победы после четырех лет войны.

На выстрелы выбежали все, что был на позиции батареи, а также комбат Слатвинский. За самовольство он при всех приказал посадить меня под арест, но потом отменил свое решение. И мы все вместе салютовали теперь уже из личного оружия, обнимались и целовались. А потом плакали всю ночь и весь день..."

Из рассказа Галины Ярославовны Дубовик, партизанки двенадцатой кавалерийской партизанской бригады имени Сталина:

"Я несу ручной пулемет, я никогда не скажу, что он тяжелый. Кто меня тогда вторым номером оставит? Неполноценный боец, надо заменить. Отошлют на кухню. А это стыдно. Не дай бог всю войну пробыть на кухне. Я бы плакала...

- Женщин посылали на задания наравне с мужчинами?

- Нас старались не посылать. Надо было проситься или заслужить, чем-то показать себя.

- Все девушки у вас в отряде хотели непосредственно участвовать в боевых действиях?

- хотели, быть может, все, но не все могли.

- Не всех брали?

- Ну, во-первых, не всех брали, а во-вторых, нужна была смелость, отчаянность в характере для такого дела. А на это все-таки не каждая девчонка была способна. Была у нас на кухне Валя. Она такая мягкая, кроткая, ее с винтовкой и не представишь. В крайнем случае она бы, конечно, стреляла, но на задания она не рвалась. А я хотела отомстить, я рвалась..."

Было на войне и такое, что могла сделать только женщина.

Из письма военного медика Елены Ивановны Варюхиной:

"За несколько дней до войны моего мужа направили служить в город Кобрин под Брестом. Мы с ним попрощались, и я осталась ждать пропуск, чтобы ехать к нему. И вдруг война...

Совершенно не понимая обстановки, я, как и многие другие, промчалась на почту. Думаю: "Напишу письмо". А затем: "Нет, дам телеграмму". И дала телеграмму следующего содержания: "Телеграфируй свое благополучие". Сегодня это вызывает улыбку - дать двадцать второго июня телеграмму на границу: "Телеграфируй свое благополучие". Но у меня эту телеграмму приняли.

С почты я побежала за пропуском. И там меня спросили: "Вы в свое уме? Какой может быть пропуск в Брест?" Тут я начала что-то понимать. А через две недели война докатилась и в наш городок Пирятин Полтавской области. Он заполнился госпиталями и отступающими частями. Я просилась на фронт, но военкомат наложил на меня бронь, так как рентгенологов не хватало. И тут - о счастье! - в Нирятин смог заехать мой муж. Они отступали на Гомель. Вместе с ним пошли в военкомат, и с меня сняли бронь. Дали направление в полевой передвижной госпиталь семьсот тринадцать.

Помню, что явилась я в госпиталь в черном маркизетовом платье и босоножках, а сверху на мне был плащ-накидка мужа. Выдали мне военное обмундирование, но я его отказалась надеть: все было на три-четыре номера больше моего размера. Начальнику госпиталя доложили, что я не подчиняюсь военной дисциплине. Но он никаких мер предпринимать не стал, только сказал, что, мол, никуда она не денется, через несколько дней оденет все сама.

Через несколько дней мы переезжали в другое место, и нас очень бомбили. Прятались мы в картофельном поле, а перед этим был дождь. Можете себе представить, во что превратилось мое маркизетовое платье и какими стали босоножки? На следующий день я уже оделась солдатом в полном обмундировании.

Так начался мой длинный, тяжелый и страшный путь от Гомеля до Германии. Особенно запомнились Сталинград и Курско-Орловская дуга. Раненых было столько, что мы работали сутками, уже терялось чувство времени: не можешь вспомнить - два-три часа прошло или полдня.

В сорок втором году в первых числах января мы вошли в село Афоневка Курской области. Стояли сильные морозы. Два школьных здания были битком набиты ранеными: лежали на носилках, на полу, на соломе. Не хватало машин и бензина, чтобы вывезти всех в тыл. Начальник госпиталя принял решение организовать конный обоз из Афроневки и соседних сел.

Наутро обоз пришел. Управляли лошадьми исключительно женщины. На санях лежали домотканые одеяла, кожухи, подушки, у некоторых - даже перины. Пустили мы этих женщин к раненым...

До сих пор не могу вспомнить без слез, что это было. Каждая женщина выбрала себе своего раненого, стала готовить в путь и тихонько причитать: "Сыночек родименький!..", "Ну, мой миленький"..", "Ну, мой хорошенький!.." Каждая захватила с собой немного домашней еды, вплоть до теплой картошки. Они укутывали раненых. как детей, в свои домашние вещи, осторожно укладывали в сани. До сих пор стоит у меня в ушах эта молитва,

это тихое бабье причитание: "Ну, мой миленький"..", "Ну, мой хорошенький..."

Жаль, даже мучит совесть, что тогда мы не спросили фамилий у этих женщин. Считалось, что это обычная помощь населения, что иначе быть не может.

Еще я запомнила, как мы ли по освобожденной Белоруссии и в деревнях совсем не встречали мужчин. Встречали нас одни женщины. Даже стариков было мало, мальчиков одиннадцати-двенадцати лет было мало. Казалось, что везде только женщины остались..."

В памяти авиационной связистки Валентины Яковлевны Буглеевой-Лушаковой, прошедшей с войсками Первой воздушной армии от Орши до Кенигсберга, остались дорогие для нее слова одного из командиров:

"Он нам говорит:

- Девочки, везде вас можно заменить, но в медслужбе и в связи без вас не обойтись. Представляете: летчик в воздухе - с земли по нему зенитки бьют, рядом враг, а в это время по-домашнему спокойный женский голос: "Небо, слышите нас?", "Небо, слышите нас?" - и у него сразу больше уверенности, самообладания. Один только ваш нежный женский голос в такой обстановке что значит!..

Что вам сказать о нашей работе? Эфир в военное время - это какофония, это тысячи шумов и других помех, потому что одновременно работают тысячи наших и вражеских радиостанций. А ты должна уловить нужный тебе сигнал. Он еле слышен, и от других он еле отличается. Чуть по тону... Все поседели с первых дней, я ведь с двадцати лет седая. Что мы видели? Под Оршей в сорок третьем все было перекручено, как в мясорубке, люди, земля, деревья. Нам некогда было сойти с ума. И плакать некогда было. И поесть некогда. Мы сутками дежурили у аппарата. Когда вдруг прерывалась связь, мы не находили себе места. Где-то люди гибнут...

Все отдавали фронту. Какие-то деньги нам положены были, мы их не получали, ни копейки. Отдавали армии. Комсомольские взносы бухгалтерия сама с нас высчитывала. А после войны мы по три месячных оклада, это я уже на гражданке была, отдавали на восстановление. Это в то время, когда буханка хлеба стоила триста рублей. И это не я одна делала, это делало все мое поколение. Мы по кирпичику руками разбирали наши разрушенные города..."