Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

Моему новому госпиталю было дано предписание отправиться в Псков. Он отправился туда походным порядком, а персонал, оборудование и я последовали двумя днями позже. Мы должны были расположиться в церковной школе для Девочек, заняв только нижний этаж, тогда как школа, потеснившись, продолжала свою работу, стараясь оставаться автономной. Мне выделили маленькую, но светлую комнатку в квартире директрисы школы. В той комнате мне суждено было провести два с половиной года.

Работа была уже в разгаре, когда я приехала в Псков. Желая показать персоналу, которого я почти не знала, что я не боюсь работы, я вооружилась мокрой тряпкой, подоткнула юбки и принялась мыть и скрести полы и мебель вместе со всеми. Через несколько дней все было готово, и результаты были более чем удовлетворительными: наш госпиталь выглядел как настоящая больница в мирное время.

Мы находились на большом расстоянии от фронта в небольшом провинциальном городе, жизнь в котором внешне едва ли была как-то затронута войной, и наша жизнь текла мирно и монотонно.

Здесь я поняла, что среди этого однообразия моя задача приспособиться к жизни и раскрыть в себе новые способности будет более трудной, гораздо более сложной, чем на фронте.

Прежде всего, теперь меня окружал большой штат сотрудников, принадлежащих к тому классу людей, которых при обычных обстоятельствах я никогда бы не встретила. Ясно было, что в самом начале они избегали меня, а я не знала, как найти к ним подход. Я смутно чувствовала, что одно неосторожное слово все испортит. Да, я знала, что должна найти верный тон в моих отношениях с ними.

Я была главной медсестрой. Это означало, что я должна была руководить двадцатью пятью женщинами, следить за тем, чтобы они хорошо выполняли свои обязанности, защищать их интересы, всячески заботиться о них. А я в своей жизни еще ни разу не отдавала распоряжений.

Напротив, с детства меня учили подчинению и послушанию. Для меня было легко и вполне естественно выполнять распоряжения, но я не могла и не знала, как их отдавать. Меня воспитывали в духе подчинения, чтобы я всегда считала, что другие все знают лучше меня. Намеренно и по сложившемуся обычаю моя жизнь была заключена в такие тесные рамки, а моя личная инициатива до сих пор была так ограничена, что теперь, обретя какую-то власть, я не умела ею воспользоваться.

Сначала я пыталась установить рабочие отношения с сотрудниками и выполнять свои собственные обязанности, не демонстрируя явно свою власть. Распоряжения, которые я должна была отдавать, исходили от моей пожилой помощницы, сестры Зандиной, которая знала все правила назубок. Она обладала врожденным тактом и долгой практикой, и в течение всего своего срока службы под моим началом она ни разу не поставила меня в неловкое положение. Эта женщина принадлежала к типу людей, редких даже в те дни: простая крестьянская девушка, очень юная и не имеющая никакого образования, она отправилась на Русско-турецкую войну, воодушевленная теми же самыми чувствами, которые побуждали русских женщин постригаться в монахини. В то время не было специального обучения для сестер милосердия, и все, что она знала, дал ей собственный опыт. Она так и не овладела навыками письма, читала же очень старательно и только церковные книги. Когда я познакомилась с ней, ей было около шестидесяти, и она уже ушла с работы на заслуженный отдых, но после объявления войны сразу же предложила свои услуги. Она была совершенно неутомима. С утра до вечера эта пожилая женщина торопливо ходила по зданию, занимаясь каким-нибудь важным делом, всегда организовывала что-то или отдавала распоряжения.

Но ее любимым занятием было одевание умерших. Она выполняла это дело со своеобразным воодушевлением, как будто это был особый ритуал, непонятный другим. Она утверждала, что умерший человек живет определенной, хотя и загадочной жизнью, в которой он беспомощен и, прежде всего, одинок; она возлагала на себя обязанность утешать его в одиночестве. Сама обмывала каждого умершего, одевала его и клала в гроб, читала над ним Псалтырь и безутешно плакала. Сделав все это, она проявляла не только жалость, но и некоторую гордость. Сделав несколько шагов назад, она с восхищением окидывала взглядом результаты своего труда. Иногда во время работы ее губы двигались, и по выражению лица можно было предположить, что она винит или ласково упрекает умершего. Ее психология заинтересовала меня. Я несколько раз спрашивала ее, как она может плакать над каждым.

– Но как я могу удержаться! Подумайте только о множестве испытаний, которые должна пройти бедная душа в том мире, и совсем одна! Так что я помогаю им своими слезами, – отвечала она укоризненно, бросая ласковый взгляд в сторону гроба. Затем ее тон вдруг менялся, и она спрашивала меня, ожидая похвалы: – Ваше высочество, ну не красавец ли он?

Она обращалась ко мне с уважением, в котором сквозил легкий оттенок снисходительности. Каждое утро, когда я завтракала, она входила в мою комнату с докладом. Она никогда не соглашалась сидеть в моем присутствии, когда мы с ней были вдвоем, хотя я никогда не забывала предложить ей стул.

– Пожалуйста, позвольте мне постоять, – отвечала она. – Так я чувствую себя свободнее.

Я могу представить себе ее стоящую передо мной. Она была довольно небольшого роста и коренастого телосложения, с веснушчатым, простым, но умным лицом. На своих седых тонких волосах, убранных назад со лба, она носила головной убор медсестры. Ее руки были всегда сложены под передником, оттягивая его вперед и придавая ей такой вид, что она казалась совсем круглой в талии.

Сообщив мне какие-нибудь потрясающие новости из больничной жизни и убедившись, что они произвели на меня должное впечатление, она рассудительно отвечала на мои встревоженные вопросы:

– Не беспокойтесь, ваше высочество; вас не должны заботить эти дела; я все узнаю и доложу вам. А тогда что вы решите, то и будет сделано.

– Но послушайте, Феодосия Ивановна, – отвечала я, чувствуя себя совершенно беспомощной, – так не делается. Я сама должна этим заняться.

Тогда старушка вынимала руки из-под передника и, подперев щеку одной рукой, глядела на меня с искренним состраданием.

– Да это все бабские дела, совсем неважные, – говорила она. – Для вас здесь есть много более полезной работы.

Вскоре я прекратила попытки ее убедить и оставила управление бабьим царством, столь хорошо ей известным и столь непостижимым для меня, полностью в ее руках. Однако позднее, когда я набралась опыта, то начала выдвигать предложения самостоятельно. Она всегда их принимала во внимание и позже выполняла с большой готовностью. Только два раза – и это случилось гораздо позже – мне пришлось вмешаться и лично расследовать ссору. Старуха была права. Я еще не видела разницы между несущественными мелочами и обстоятельствами, достойными внимания.