Эмма Герштейн - Мемуары

Савелово 4 июля. 37.

И еще одно стихотворение савеловского цикла, вероятно, неизвестное Рудакову, но, к счастью, сохранившееся. Оно обращено, как уже было сказано, к Елекониде Поповой.

С примесью ворона голуби,Завороненные волосы.Здравствуй, моя нежнолобая,Дай мне сказать тебе с голоса,Как я люблю твои волосыДушные, черноголубые.

В губы горячие вложеноВсе, чем Москва омоложена,Чем молодая расширена,Чем мировая встревожена,Грозная утихомирена.

Тени лица восхитительны:Синие, черные, белые,И на груди удивительныЭти две родинки смелые.

В пальцах тепло неслучайное,Сила лежит фортепьянная,Сила приказа желаннаяБиться за дело нетленное.

Мчится, летит, с нами едучи,Сам ноготок зацелованный,Мчится, о будущем знаючи,Сам ноготок холодающий

Славная вся, безусловная,Здравствуй, моя оживленнаяНочь в рукавах и просторноеКруглое горло упорное.

Слава моя чернобровая,Бровью вяжи меня вязкою,К жизни и смерти готовая,Произносящая ласковоСталина имя громовоеС клятвенной нежностью, с ласкою.

8 июня 1935 г. Рудаков передает «разговор о последних вариантах "Да, я лежу в земле"». (Это стихотворение напечатано с вариантами в издании: Мандельштам О. Стихотворения. С. 180 и 300.)

«М: – Сказал "Я лежу", сказал "в земле" — развивай тему "лежу", "земля". Только в этом поэзия. Сказал реальное, перекрой более реальным, его — реальнейшим, потом сверхреальным. Каждый зародыш должен обрастать своим словарем, обзаводиться своим запасом, идя (одно слово неразборчиво. — Э. Г.), перекрывая одно движенье другим. Будь

рифма, ритм… все недостаточно, если нет этого. Получится канцелярская переписка, а не стихи. Надо не забывать, что был Хлебников, что у меня были хорошие стихи… Этого правила не понимали некоторые акмеисты, их последыши, вся петербургская поэзия, вся официальная советская поэзия (пауза). Сергей Борисович, давайте писать книгу о поэзии!..

Я: — Нет. Так как вы на некоторые вещи смотрите иначе, чем я. (Пауза.) Согласившись, я должен был бы сплясать индейский танец на Гумилеве.

М: — (Пауза.) Он отвечал… этому… правилу.

Опять пауза. Сидим мы у стола. Пожевав губами, он поднимается, идет к кровати и ложится носом к стене. Я записываю этот листок».

Вернемся к истории стихотворения «Не мучнистой бабочкою белой». Напоминаем его текст:

Не мучнистой бабочкою белойВ землю я заемный прах верну –Я хочу, чтоб мыслящее телоПревратилось в улицу, в страну;Позвоночное, обугленное тело,Сознающее свою длину.

Возгласы темно-зеленой хвои,С глубиной колодезной венкиТянут жизнь и время дорогое,Опершись на смертные станки,Обручи краснознаменной хвои,Азбучные, круглые венки!

Шли товарищи последнего призываПо работе в жестких небесах,Пронесла пехота молчаливоВосклицанья ружей на плечах.И зенитных тысячи орудий –Карих то зрачков иль голубых –Шли нестройно – люди, люди, люди, –Кто же будет продолжать за них?

21 июля 1935 г.

Однако указанная Надеждой Яковлевной дата окончания не сходится с фактическими данными писем Рудакова. В этот день он действительно пишет об этом стихотворении как о законченном. Но Мандельштам еще не раз возвращался к нему и только 30 мая следующего года, как мы видели, изменил последний стих (было «Продолженье зорких тех двоих»). Прочтем записи Рудакова о «Летчиках», или о стихотворении о гибели летчиков, как называет его Надежда Мандельштам в своей «Второй книге».

21.VII. 1935.

«…к Мандельштамам. Там только Н. — играли в шахматы. Она говорит: "Оська ругал вас самым пышным образом всю ночь и мне не давал спать. В результате стихи доделаны. Вы огромный молодец. Без вас он бы их не доделал". Когда О. пришел — мне поднесены варианты на 7 страничках и напечатанный на машинке окончательный текст. Стало лучше, тверже. Он, входя, смеялся, что пишет полушедевры. Сейчас вместо половины, т. е. 50%, — стало, м. б., 80%. Есть, например, стих: "Как венок, шагающий в покое…". Всего не посылаю, так как это еще не конец, и вся история текста слишком многообильна».

3.VIII.1935.

«Идет и переписывание стихов о летчиках».

6.VIII. 1935.

«Сейчас (только что) он закончил мучившие его строки летчиков. Веселый бегает по комнате, подпрыгивает, машет руками, говоря, что боль сломанной руки отошла, так как рука только функция психики, а сейчас он доволен и спокоен».

Ночью. Дома.

«…еще раз я умудрился понять огромность мандельштамной встречи. И расставанье страшно. Откидывая все авторские распри, мы очень полюбили друг друга и загрустили при мысли (мной искусственно подогретой) о разлуке. Ведь сознание вот какое: не было бы, ну, скажем, Института или сейчас Оси — у меня представление о мире было бы скуднее и хуже. И жаль себя отрывать от настоящего общения: мы вот сегодня дошлифовали "Летчиков". Он подкис да и говорит: "А мы правительству заявление подадим, что отдельно не можем".— Это не только шутка».

21.VIII.35.

«…сейчас три часа, только что вернулся от Мандельштамов. Там были артистки. О. читал, говорили, ели кекс, колбасу. Это с 12-ти. А раньше доделывали "Летчиков". Еще раньше — О. был в редакции, мы с Н. играли и разговаривали…»

Итак, «Летчики» перерабатывались еще и в августе 1935 г. А последний стих — «Продолженье зорких тех двоих» — был заменен только в мае следующего года. Очевидно, этот отмененный стих — остаток не дошедшей до нас первоначальной редакции «Летчиков» (семь страничек вариантов!). Характер этого стиха не оставляет сомнений в общей направленности утраченной ранней редакции. Это было, очевидно, еще одно «ленинско-сталинское» стихотворение, связанное с первым воронежским циклом прямых политических стихов. А заложено в нем совсем другое: «воздушно-океанская» тема, требовавшая еще новых разработок. Пока Мандельштам не создал в 1937 г. свои «Стихи о неизвестном солдате», он мучился этой ненаписанной поэмой в не удовлетворявшем его пер­воначальном стихотворении «Не мучнистой бабочкою белой». Начатое как завершение большевистского» цикла, оно вырывалось из него, звало к еще не услышанным ритмам «Солдата», предвещало его. (Об этом говорит и Надежда Мандельштам, опирающаяся на упоминанье Н. Е. Штемпель о словах самого Осипа Эмильевича. — Вторая книга. С. 541.)