Юрий Шахбазян - Амбарцумян

Так началась эвакуация, которая, согласно плану, должна была закончиться в Казани. Поезд подолгу стоял на остановках, и потребовалось десять дней для того, чтобы достичь цели — станции Казань. Согласно плану эвакуации, разработанному ещё до войны, в Казани филиал ЛГУ должны были поместить в здании Казанского авиационного института. Однако составители планов не предусмотрели эвакуацию московских учреждений. Выяснилось, что в авиационном институте в Казани уже начали работать несколько московских учреждений, включая ЦАГИ[119], и он уже не мог вместить филиал ЛГУ. Вопрос его размещения могли решить только в Москве. Тогда Амбарцумян решил попытаться, хотя бы на несколько дней, поместиться в здании Казанского университета. Но оказалось, что в университете ждут московскую Академию наук, куда уже прибыла часть сотрудников центрального аппарата, и через несколько дней ждали полный состав из многочисленных академических институтов. Для москвичей в большом зале университета уже было расставлено более сотни кроватей.

Однако ректор Казанского университета благожелательно отнёсся к ленинградцам. Он согласился принять их на несколько дней, пока Центральная эвакуационная комиссия решит судьбу филиала. Ленинградцы вошли в здание Казанского университета и разместились на приготовленных пустых кроватях.

Амбарцумян немедленно выехал в Москву, где и решилось, что филиал должен обосноваться в Елабужском учительском институте.

В конце августа филиалу дали целый корабль, и ленинградцы по Волге и Каме прибыли, наконец, в Елабугу. Городские власти Елабуги отнеслись к ним с большим вниманием. В это время Елабуга была рядовым районным центром и была населена не очень плотно. Поэтому их смогли поместить в домах, принадлежащих жителям города.

Более чем уместно упомянуть об одном поэтическом «творении» профессора Долгова — коротенькой «эпопее» странствования филиала из Ленинграда в Елабугу:

Мы не успели ахнуть, с того начну рассказ,Как нас эвакуакнуть с верхов пришёл приказ.

В ужасном беспорядке, занявши все углы,Валялися манатки, баулы и узлы.

И в светлый день июля — двадцатого числаМоторная кастрюля всё это увезла.

На солнечном перроне легла от складов тень,В заплёванном вагоне прошёл последний день.

В вагон настлали нары, давно угас закат…Прощай мой город старый — любимый Ленинград!

С тобой порвались нити, но в сердце увезёмИ дом на Гоголь-стрите, и горку с хрусталём!

Друзей нам милых речи за чашей круговойИ с кем-то чьи-то встречи над розовой Невой!

Свист хриплый паровоза, чугунный звон колёс,Плывут назад берёзы, заводы и откос!

Видали за Любанью, как на земле лежитОтменнейшею дрянью разбитый «мессершмитт»!

Хоть в сердце есть тревога от птицы в синеве,Мы всё же — слава Богу! — приблизились к Москве.

Оставив Бологое, зари встречаем свет;Опасность? Всё пустое! Её здесь больше нет!

Как всё на свете бренно! Что слово? Звук пустой!И вечером сирены завыли над Москвой.

За рощею зенитки, уставившись в зенит,За дерзкие попытки стреляли в «мессершмитт».

Стемнело. Вновь тревога, опять сирен гудки!Тут сердце нам немного сдавило от тоски.

Фашистские вампиры устроили налёт:Прожекторов ракеты чертили небосвод.

Трассировали пули, зенитки били в цель!Тут малость мы струхнули и побежали в щель!

Всю ночь рвалися бомбы, мы думали: «Увы!Скорее! Хоть пешком бы смотаться из Москвы!»

И жались словно кошки; на третью ночь увёзПод самою бомбёжкой нас тайно паровоз!

Усиленным аллюром пыхтел по рельсам он.И вот в былинный Муром доставлен эшелон.

Здесь страха нет, бесспорно, но нам не угодишь!Пропахло всё уборной от почвы и до крыш.

Был ярок на восходе лик солнца, как герань,При солнечной погоде мы въехали в Казань.

Вот башня Сюимбеки за белизной стены,И церкви как калеки комолые видны.

Немного повозили по поездным путям,И вдруг остановили среди помойных ям.

Мы этаким манером глядим туда-сюда:Постройки из фанеры и беженцев орда.

Был очень образцово отцеплен паровоз.«Давно ль из Могилёва?» — нам задают вопрос.

Казань нас не пускает, в Казани места нет!А наши отвечают: «Мы Ленуниверситет!» —

«А мы без направленья не можем вас принять!Извольте в воскресенье обратно уезжать!»

Казань нас не пускает, в Казани места нет!Хоть наши им вещают про Ленуниверситет!

Так нас без документов никто не принимал.Флер свежих экскрементов пять дней носы ласкал!

Весьма непринуждённо стал дождик поливать.Тогда-то из вагонов нас стали вытряхать.

С прокисшего вокзала деваться нам куда ж?На актовое зало пошли мы в абордаж!

В вечерней этой схватке держали за грудки,И били под лопатки тараном сундуки.

Ну, должен я признаться — Москве держаться где ж?Пробили ленинградцы в рядах швейцаров брешь!

И в актовое зало, не тратя лишних слов,Внесли с собой не мало — пять тысяч сундуков!

К досаде Академии, с победой на лице,Устроились на время в рогожном мы дворце.

С балконного помоста за Волгой лес синел!И дни скользили просто, с тревогой, но без дел!

Но думалось в палаццо рогожном сём с утра,Как будто приниматься за дело нам пора!

Однажды утром алым раздалось там и тут,Что нас всем филиалом в Елабугу везут.

В рогожном светлом зале на эту новость все«Елабуга!» вскричали: «Где это? Кес ке се?»

Про сей приют на Каме ни вы, ни он, ни я —Мы в Ленинграде с вами не слышали, друзья!

Но ловкий мальчик Вильнер уже отъезду рад!Толкует всем умильно про коз и поросят!

Как миги жизни ярки — прекрасная пора!Профессорши — в доярки, в колхоз — профессора!

В Елабугу — как грустно… Но выполнить сей планПриказывает устно Виктор Амбарцумян!

В Елабуге унылой — судьба нам зимовать!Тут бросились все мыло в Казани закупать!

И на базаре бодро искали каждый часТопор, ухваты, вёдра, кастрюли или таз.

На улицах немало дивилась детвора,Как ржавые мангалы несли профессора.

И было утро чисто, омытое от снов.Поехали на пристань пять тысяч сундуков!

Семья Амбарцумянов поместилась в доме, в котором с ними жили и хозяева. Дом был расположен на возвышении, близко к берегу Камы. Здесь им выделили две не очень тёплые комнаты. Кроме того, около входа был маленький закуток, где помещалась кровать самого Амбарцумяна. Зимой в Елабуге морозы достигали 45 градусов. Здесь они прожили два с половиной очень трудных года. В особенности трудной была первая, очень свирепая зима. Не было тёплой одежды, и питались одной заварухой из муки. Дети, естественно, часто болели.