Тензин Гьяцо - Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай-ламы Тибета.

Переправа прошла спокойно, хотя я и был уверен, что каждый всплеск весел обрушит на нас пулеметную очередь. В то время в Лхасе и вокруг нее находился не один десяток тысяч солдат НОАК, и они, несомненно, патрулировали местность. На другой стороне реки нас встретил отряд борцов за свободу, поджидавших там с несколькими пони. Здесь к нам также присоединились моя мать, брат, сестра и наставники. Затем подождали моих министров, которые должны были прибыть и пополнить нашу группу позже. Ожидая, мы воспользовались возможностью обменяться, очень тихим шепотом, замечаниями о чудовищном поведении китайцев, которое вынудило нас отправиться в этот путь. Я опять надел свои очки — больше не мог выносить эту незрячесть — но сразу же пожалел об этом, потому что теперь я мог различить лучи фонариков часовых НОАК, охраняющих гарнизон, расположенный всего в нескольких сотнях ярдов от того места, где мы находились. К счастью, луну закрывали низкие облака, и видимость была плохая.

Как только прибыли все остальные, мы пошли по направлению к горе и перевалу, называемому Чела, который отделяет долину Лхасы от долины Цангпо. Около трех часов утра мы остановились в простом крестьянском доме, первом из тех многих, что давали нам приют в течение последующих нескольких недель. Но мы не задерживались там и вскоре вышли, чтобы продолжить переход к перевалу, которого достигли около восьми часов. Рассвет застиг нас почти у самого перевала, и мы с изумлением увидели плоды нашей спешки: пони и их сбруя совершенно не соответствовали всадникам. Так как монастырь, который дал животных, не должен был почти ничего знать, и к тому же было темно, то на самых лучших пони оказались самые плохие седла, и дали их не тем людям, в то время как на самых старых и страшных мулах были прекрасная сбруя, и на них ехали самые важные лица!

На вершине перевала (Чела означает Песчаный Перевал) на высоте 16 тысяч футов погонщик, который вел моего пони, остановился и повернул его назад, сказав, что это последняя возможность на нашем пути увидеть Лхасу. С этой высоты древний город казался таким же безмятежным, как и всегда. Несколько минут я молился, а затем спешился и спустился пешком по песчаному склону, который дал название этому месту. Мы опять передохнули и тронулись к берегам Цангпо, прибыв к цели незадолго до полудня. Здесь была единственная переправа, и мы надеялись, что НОАК не опередит нас. Никого не было.

На противоположной стороне мы остановились в одной маленькой деревушке, обитатели которой вышли приветствовать меня, многие плакали. Теперь мы находились на окраине самой труднодоступной части Тибета: в этом регионе существует всего несколько удаленных друг от друга поселений. Именно этот район принадлежал борцам за свободу. Мы знали, что начиная отсюда нас невидимо окружают сотни партизан, которые были предупреждены о нашем скором прибытии и в задачу которых входило охранять нас во время пути.

Китайцам было бы трудно преследовать нас, но если бы у них была информация о нашем местонахождении, то они могли вычислить наш предполагаемый путь и стянуть силы, чтобы попытаться перехватить нас. Поэтому для нашей непосредственной охраны был собран эскорт, состоявший почти из трехсот пятидесяти тибетских солдат и еще около пятидесяти добровольцев. Сама группа беженцев к этому времени возросла почти до ста человек.

Почти все кроме меня были вооружены с головы до ног, даже такие люди, как мой личный повар, который имел при себе огромную базуку и носил пояс с ее смертоносными гранатами. Он был одним из молодых людей, обученных ЦРУ. Ему так хотелось использовать свое внушительное и грозное оружие, что один раз он залег и сделал несколько выстрелов по чему-то, напоминающему, по его мнению, позицию врага. Но чтобы перезарядить базуку, потребовалось так много времени, что я был уверен: реальный враг быстро разделался бы с ним. В общем, вооружение не внушало доверия.

В группе находился еще один агент ЦРУ — радист, который, очевидно, поддерживал связь со своим центром во время всего пути. Я до сего дня не знаю точно, кому он адресовал свои передачи. Знаю только, что у него был передатчик Морзе.

Этой ночью мы остановились в монастыре под названием Рамэ, где я написал торопливое письмо Панчен-ламе, сообщив ему о своем бегстве и советуя присоединиться к нам в Индии, если сможет. Я не имел от него никаких известий с середины зимы, когда он написал, чтобы выразить свои добрые пожелания на приближавшийся Новый год. В особом тайном послании он также говорил о том, что нам надо выработать стратегию на будущее, так как ситуация во всей стране ухудшается. Это был его первый намек на то, что он больше не является невольником наших китайских хозяев. К сожалению, моя записка не попала к нему, и он остался в Тибете.

Следующий перевал назывался Сабо-ла, мы добрались до него через два-три дня. Наверху было очень холодно и мела вьюга. Я сильно беспокоился за некоторых своих спутников. Я-то был молод и здоров, а некоторым пожилым людям из моего окружения идти было очень трудно. Но мы не могли позволить себе замедлить шаг, так как подвергались еще серьезной опасности быть перехваченными китайскими войсками. Особенно большая опасность заключалась в том, что нас могли взять в клещи войска, размещенные в Гьянцзе и в районе Конгпо.

Сначала я имел намерение задержаться в Лхунцзе Дзон-ге, недалеко от индийской границы, где я отказался бы от "Соглашения из семнадцати пунктов", восстановил свое правительство в его правах законной власти всего Тибета и попытался бы начать переговоры с китайцами. Однако примерно на пятый день нас нагнал отряд всадников, принесший ужасные новости. Через сорок восемь часов после моего ухода китайцы начали обстреливать Норбулингку из артиллерийских орудий и расстреливать из пулеметов безоружную толпу, которая все еще оставалась на том же месте. Подтвердились мои самые худшие опасения. Я понял, что невозможно вести переговоры с людьми, действующими таким жестоким и преступным образом. Теперь ничего уже нельзя было поделать, а нам надо было уходить как можно дальше, хотя до Индии оставалось много дней пути и впереди было еще несколько горных перевалов.

Когда спустя более недели мы достигли наконец Лхунцзе Дзонга, то остановились здесь на две ночи, только чтобы успеть официально отказаться от "Соглашения из семнадцати пунктов" и провозгласить формирование моего собственного правительства, представляющего единственную законную власть в стране. Около тысячи людей присутствовало на этой церемонии. Мне очень хотелось бы остаться здесь подольше, но поступала информация о том, что недалеко происходят передвижения китайских войск. Поэтому нам пришлось собираться в путь к индийской границе, которая была уже в шестидесяти милях отсюда по прямой, хотя по земле выходило все сто двадцать. Надо было пересечь еще одну горную цепь. Чтобы покрыть это расстояние, требовалось еще несколько дней, к тому же наши пони уже выдохлись, а корма для них было мало. Чтобы сохранить энергию, они должны были часто останавливаться. Перед нашим отъездом я послал вперед небольшую группу самых крепких людей, которые должны были как можно скорее добраться до Индии, найти ближайших должностных лиц и предупредить их, что я планирую попросить здесь убежища. Из Лхунцзе Дзонга мы прошли через небольшую деревню Джора и вышли к перевалу Карпо у самой границы. Как раз в тот момент, когда мы приближались к самой высокой точке перевала, мы испытали ужасное потрясение. Откуда ни возьмись, появился аэроплан, он летел прямо над головой и скрылся слишком быстро, чтобы кто-то мог рассмотреть его опознавательные знаки, однако не настолько быстро, чтобы люди на борту не могли бы обнаружить нас. Это был недобрый знак. Если самолет был китайский (а он наверняка был китайским) теперь скорее всего они знали, где мы находимся. Имея эту информацию, они могут вернуться, чтобы атаковать нас с воздуха, защититься мы никак не могли. Но какова бы ни была принадлежность этого самолета, он явился хорошим напоминанием о том, что ни в какой части Тибета я не находился в безопасности. Все сомнения, связанные с решением покинуть страну, исчезли, когда я окончательно убедился: Индия — наша единственная надежда. Немного позже отправленные мною вперед из Лхунцзе Дзонга люди вернулись с известием, что индийское правительство сообщило о готовности принять меня. Я услышал это с большим облегчением, так как не хотел вступать на территорию Индии без разрешения.