Татьяна Муравьева - Иван Федоров

В благодарность за свое неожиданное исцеление царь решил отправиться на богомолье в далекий Кирилло-Белозерский монастырь вместе с царицей и сыном. Момент для отъезда царя из столицы был неудачным, неспокойствие в только что завоеванных Казанских землях требовало присутствия государя. Однако царь с семейством отправился в путь. По дороге он заехал в Троице-Сергиев монастырь и имел там беседу с Максимом Греком. Старец Максим попытался отговорить царя от путешествия: «Обеты безрассудные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в пустынях, весь мир исполнен Его». Ученый монах посоветовал царю лучше позаботиться о вдовах и сиротах воинов, погибших в Казанском походе, но царь продолжал упорствовать в своем намерении. Тогда Максим Грек высказал опасение, что путешествие может быть вредным для младенца Дмитрия. Это вполне здравое предупреждение впоследствии стало восприниматься как пророчество. К великому горю царя и царицы, царевич действительно скончался в дороге.

Во время «Кирилловского езда» Иван Грозный посетил Песношский монастырь на реке Яхроме, где обитал бывший епископ Коломенский Вассиан. Когда-то он был одним из ближайших советников Василия III, но во времена междуцарствия лишился епархии. Царь захотел посоветоваться с ним об управлении государством, и Вассиан подал царю недобрый совет: «Аще хочеши самодержцем быти, не держи себе советника ни единого мудрейшего себя, понеже сам еси всех лучше; тако будеши тверд на царстве и всех иметь будеши в руках своих». Иван Грозный усмотрел здесь намек на Сильвестра и Избранную раду, слова Вассиана оказались созвучными мыслям и самого Ивана Грозного. К концу 1550-х годов Иван Грозный начал выходить из-под влияния Сильвестра. Этому способствовало и то, что благовещенского попа не любили царица Анастасия и ее родичи Захарьины.

Летом 1560 года в июльскую жару в Москве вспыхнул пожар, который, по словам Карамзина, «стоил битвы». Загорелось на Арбате, затем ветер перебросил огонь на Кремль. Царица Анастасия была в то время больна и лежала в кремлевских палатах. Царь немедля отправил жену из пылающей Москвы в свое подмосковное имение Коломенское, но от пережитого испуга царица совсем разболелась и в начале августа умерла. Иван Грозный любил Анастасию. Она одна могла умерять его злобу, сдерживать приступы ярости, успокаивать болезненную подозрительность. Со смертью Анастасии грозный царь утратил те немногие добрые начала, которые были в его душе.

Захарьины пустили слух, что Сильвестр и Адашев извели царицу колдовством или отравой. Царь, может быть, в такой навет и не поверил, но воспользовался предлогом, чтобы избавиться от своих советников. Адашев был отправлен воеводой на границу с Ливонией, Сильвестр заключен в далекий Кирилло-Белозерский монастырь. Удалив Сильвестра и Адашева из Москвы, царь созвал Собор для суда над ними. Сильвестр и Адашев обратились к царю с просьбой дать им возможность встретиться с обвинителями лицом к лицу и оправдаться, но их послания были перехвачены Захарьиными и не дошли до царя. Митрополит Макарий тщетно пытался убедить царя, что такой заочный суд несправедлив, митрополита поддержали многие бояре, но все было тщетно. Собор осудил Сильвестра и Адашева как «ведомых злодеев» и «чаровников».

Адашев, находившийся в пограничном городе Юрьеве, был взят под стражу и вскоре умер, Сильвестр переведен в Соловецкий монастырь и приговорен к вечному заточению. Их сторонников заставили принести присягу прервать всякие сношения с недавно всесильными советниками царя.

Вечерело. Темно-багровая полоса заката тускло мерцала из-под косматых фиолетовых туч. Кремль высился темным силуэтом.

Иван Федоров с утра сказался больным, попросил дьячка заменить его сегодня в церкви и отправился бродить по подмосковным лугам, пытаясь успокоить мысли и чувства.

Великая несправедливость совершилась у него на глазах. Как мог государь, дарованный самим Богом, так жестоко покарать безвинных, не дав им даже оправдаться? Как мог в одночасье забыть все благое и полезное, что совершили Сильвестр и Адашев, и лишить отечество того, что они могли бы еще совершить?

Когда он последний раз видел Сильвестра в печатне, тот постоял возле печатного станка и сказал: «Я вот думаю, отец дьякон, без меня печатня будет работать или все пойдет прахом?» Но Иван Федоров был тогда увлечен работой — нужно было с филигранной точностью вложить в верстатку литеры перекрещенных строк, слушал вполуха и рассеянно спросил: «Как это без тебя?», а что ответил Сильвестр, и ответил ли что-нибудь — не расслышал.

А на другой день узнал, что Сильвестра увезли в Белозерск. Потом был суд, теперь Сильвестр в Соловках, и Бог весть, жив ли?

Иван Федоров корил себя, что ничем не помог своему другу и покровителю, хотя чем он мог помочь? Раз уж всесильному Макарию не удалось склонить царское сердце к милости и справедливости, где уж ему? Но он мог хотя бы проститься с Сильвестром, сказать ему спасибо, пообещать, что дело его не пойдет прахом! Хотя как можно это обещать? Кто знает, что теперь будет?

В полном смятении бродил он целый день, сам не зная где, и вот теперь возвращался домой.

Торг уже опустел. Последние торговцы запирали свои лавки и расходились по домам. Сторожевые собаки, перелаиваясь и гремя цепями, закрепленными на длинной проволоке, бегали вдоль рядов.

Пройдя Фроловскими воротами, Иван Федоров направился к своему дому.

Сумерки все больше сгущались, в окнах загорались желтые огоньки. Вот засветились окошки его избы, затем отворилась дверь, жена вышла на крыльцо и с тревогой стала вглядываться в наступающую темноту.

Иван Федоров ускорил шаги.

За ужином жена рассказывала ему последние новости. Благовещенским попом теперь вместо Сильвестра будет Леонтий, но дом Сильвестра пока остается за его сыном Анфимом.

Закончив ужин, Иван Федоров перекрестился на икону, поблагодарил жену и, отводя глаза, сказал:

— Я уйду ненадолго.

— Куда это ты собрался на ночь глядя? — вскинулась жена, но тут же осеклась: — Неужто к Анфиму?

— К нему.

— Ох, наживешь ты себе беды!

Иван Федоров развел руками:

— Может, и наживу, но как его не проведать? Ведь такая у парня беда.

Сильвестрова изба светилась всеми окнами. То ли Анфим пытался светом разогнать темные думы, то ли разбирал отцовские бумаги.