Александр Жолковский - Звезды и немного нервно

— Роальд, я поздравляю вас, а главное — себя, ибо теперь я всегда смогу говорить, что преподавал (taught, букв. «обучал») одного Нобелевского лауреата другому.

Наша дружба на этом не прекратилась — Роальд не загордился. А во время одной из поездок в Москву, еще до перестройки, он даже отвез что-то моему папе, порадовав его высоким уровнем моих знакомств, но встревожив сообщением, что внизу его ждет черная «Волга».

Продолжалось наше общение и после моего переезда в Лос-Анджелес. Джордж и некоторые другие коллеги жалели о моем отъезде; кое-кто, насколько я понимаю, даже обиделся. А Роальд, в книжке стихов, изданной после получения премии, обратил ко мне целый стихотворный призыв вернуться из пошловато-солнечной Калифорнии «домой» в Итаку.

Я не вернулся, но во время визитов в Южную Калифорнию Роальд звонил, мы встречались, он приходил к нам с Ольгой на parties… Кроме того, он присылал свои статьи, то самостоятельные, то соавторские, на темы, пограничные между химией, культурологией и Талмудом. И — напряженно ожидал их обсуждения. Я, как мог, проявлял интерес, похваливал, но явно недостаточно. Я вчуже понимал его, ибо и сам жажду внимания к своим работам. Однако в человеке, достигшем, казалось бы, уже всего, такая неутоленная потребность в одобрении поражала и настораживала.

После его очередного визита в Санта-Монику с настойчивой демонстрацией очередного опуса до меня вдруг дошло.

— Надеяться абсолютно не на что, — сказал я Ольге. — Смотри, даже Нобелевка не помогает.

Ars poetica

Одновременно со мной старшим стипендиатом Общества гуманитарных наук в мой первый корнелльский год был моложавый, но уже известный английский литературовед модного марксистско-бахтинского толка Терри Иглтон (Eagleton). Ритуал Общества требовал, чтобы «старшие» выступали перед «младшими», в противном случае жаловавшимися на невнимание. Иглтон снизошел, но вместо доклада по теории литературы предложил спеть балладу собственного сочинения на ту же тему, — что и сделал. Он носил длинные волосы, расшитые ковбойские сапоги и какую-то по-битловски длиннополую шинель, так что гитара в его руках выглядела вполне к месту. Я, все еще исповедовавший вывезенную со структурно-семиотической родины веру в торжество Науки, с одной стороны, и в священную недосягаемость Поэзии, с другой, слушал с молчаливым отвращением. Слов у меня, как и у остальных слушателей, действительно не было — не отвечать же презренной прозой!

Сознаюсь, что, несмотря на выработанную, хочется думать, за последние пару десятков лет терпимость, меня и сегодня коробит при воспоминании. Если подумать, среди классических образцов литературного теоретизирования были и стихотворные — Горация, Буало, Верлена, и все же, для того ли формалисты рассохлые топтали сапоги и выясняли, как сделана «Шинель»?!

Напрасные совершенства

Это было под конец моего последнего корнелльского семестра, весной 1983 года. С Таней мы практически разошлись, она была у Дика в Монреале, а к Ольге в Санта-Монику я мог переехать только после окончания занятий. Я жил один в девятикомнатном доме и сходил с ума, как мог.

Тогда по приглашению своих местных поклонников — Каллера, Льюиса, Клайна — в Корнелл приехал Деррида. Я послушал одну из его лекций, нашел ее скучной, а разбор текста (кажется, «Перед законом» Кафки) малоизобретательным. В перерыве я поделился своими впечатлениями с Каллером, который стал меня уговаривать выступить, но я, понимая, что, чтобы вылезать с критикой, надо сначала пропахать немеряные завалы такой же скуки, уклонился. Это не помешало мне в тот же вечер быть приглашенным к Клайну на парти в честь почетного гостя.

Народу было не протолкнешься. Деррида меня не интересовал (деконструкция, собственно, и предрасполагает кмаргинализации всего центрального), я пил, ел, начинал томиться, пил еще и еще и вдруг оказался лицом к лицу с, иначе не скажешь, писаной красавицей. В кампусном университете все на виду, посторонние редкость, но слава Деррида, видимо, сыграла свою магнетическую роль. Незнакомка была тяжеловата, но породиста, с темными волосами, блестящими глазами и уверенной в себе мягкой повадкой. В своем длинном платье она напомнила мне Курбского перед троном Сигизмунда в начале второй серии «Ивана Грозного».

Я немедленно начал осаду, носившую, впрочем, прерывистый характер: мы сталкивались в толпе, обменивались репликами, что-то вместе пили, расходились, нас снова прибивало друг к другу и опять разносило в разные стороны. Я постепенно напивался и все настойчивее внушал ей, что впереди у нас что-то общее, ну хотя бы ее моральный долг отвезти меня, безлошадного пьяного, домой.

Пришла она, разумеется, не за этим, но других своих, более честолюбивых, целей то ли уже добилась, то ли, наоборот, в этот вечер добиться отчаялась, и в результате таки повезла меня — не исключено, что просто по принципу, что зануде легче отдаться, чем объяснить, почему этого делать не надо.

То есть она-то, возможно, уступила в смысле отвезти, я же в своем возбужденном состоянии, конечно, понял, что в смысле отдаться. Впрочем, состояние это было возбужденным настолько, что однозначной интерпретации поддавалось плохо, а задним числом вообще не поддается и уже не поддастся, тут с деконструкцией не поспоришь.

Мы подъехали к дому, я уговорил ее зайти, побежал открывать, а когда она, поставив машину, поднялась в дом, вышел ей навстречу совершенно голый, с бутылкой и двумя бокалами в руках. Она и бровью не повела, но пить отказалась, сказав, что за рулем. Я стал настаивать, приставать и в ответ на очередное «нет» вдруг плеснул ей вином в лицо.

Она повернулась и уехала, я мгновенно заснул, но наутро, протрезвев, стал думать, как извиниться, а заодно снова увидеться. Я не знал ни ее фамилии, ни даже имени. Но тут я хватился своего берета и решил, что забыл его в машине. Я позвонил Клайну, про берет он не поверил, но согласился, что она так хороша, что разыскать ее необходимо, сказал, что ее зовут Энн-Луиз Дроу (имя и фамилию меняю) и дал телефон.

В трубке я услышал шикарно краткое «Дроу» и столь же шикарно начал с берета. От берета, как и от последовавших извинений, она отмахнулась, приехать в конце концов разрешила, и я понял, что ночной эксцесс прощен, оставив по себе скорее роднящую, нежели разделяющую, и к тому же быстро затягивающуюся зазубрину.

Ехать надо было через всю Итаку, то есть на велосипеде не менее получаса. Было солнечное утро, впереди необозримо расстилался выходной день, я крутил педали, предвкушая встречу и продолжение осады.

Оказалось, что в дом она въехала только что — гардины, еще не повешенные, валялись на полу. Наконец, я мог рассмотреть ее на трезвую голову и при свете дня. Ее красоты это не убавило. Фигура была по-прежнему уютно тяжеловата, лицо по-прежнему сверкало и влекло, и я опять принялся за свое. Помог и берет, обнаруженный в машине.