Сати Спивакова - Не всё

Володя набрал его телефон:

— Здравствуй, Максим.

— Здравствуйте, маэстро.

— Твой импресарио прислал предложения, но у меня на фестивале нет таких денег. Не мог бы ты поговорить с ним, чтобы согласиться на меньшую сумму?

— Вы знаете, маэстро, у нас с импресарио такой договор: он не вмешивается в мою интерпретацию, а я — в финансовые вопросы. Если он столько просит, значит, я столько стою.

— Я не говорю, что ты не стоишь тридцати тысяч, я счастлив, что ты получаешь такие деньги. Но бывают случаи… Все-таки мы коллеги, мы — русские музыканты, ты должен меня понять.

— Я не могу с ним говорить на эти темы, — ответил Максим.

— За меня тоже Мишель Глотц просит большие деньги, но, когда предлагают маленькие, он всегда спрашивает, поеду ли я. И я часто соглашаюсь. Тем более, знаешь, на фестивале в Кольмаре можно сыграть и благотворительный концерт. Как это сделал Ростропович.

— Вы знаете, маэстро, сколько я сыграл в прошлом году благотворительных концертов? Семь!

Спиваков ответил:

— Я сыграл значительно больше, не буду говорить сколько — я их не считаю.

— Попробуйте напишите моему импресарио, может быть, я и сыграю благотворительно.

Спиваков повесил трубку и подвел итог:

— Для меня этого мальчика больше не существует.

Володя не обиделся. Он уже ни на кого не обижается. Просто он закрыл для себя тему Максима Венгерова. И думаю, что потерял больше Максим, нежели Спиваков.

Мы пересказали этот сюжет Славе Ростроповичу и другим людям. Думаю, что Максим кое-что понял. Через некоторое время Спиваков готовился к концерту в Нью-Йорке в Avery Fisher Hall, а у Венгерова накануне должен был состояться концерт в Карнеги-холл. Недалеко от Линкольн-центра они встретились, поздоровались.

— Я видел, у вас концерт. У меня тоже, завтра. Вы придете? — спросил Максим с надеждой.

— Нет, — ответил Володя. — И не потому, что я занят, а потому, что ты меня очень надолго разочаровал. Я не хочу тебя слушать, я просто желаю тебе успеха.

— Маэстро, я готов приехать к вам в Кольмар и сыграть благотворительный концерт.

— Но я уже не готов тебя приглашать, — ответил Спиваков.

На этом они расстались.

Зачастую молодые музыканты думают: слава, деньги и сопутствующая суета и есть путь артиста. Это происходит еще и от недостатка культуры. Независимо от того, из какой ты семьи, процесс самообразования очень важен — тогда человек становится достойным, тогда с ним интересно общаться и выступать на сцене. Что такое культура? Я обожаю фразу писательницы Сельмы Лагерлёф: «Культура — это то, что остается, когда все забыто».

Я очень люблю Вадима Репина — и как личность, и как музыканта. Из современных русских скрипачей он мне импонирует больше всех. А он именно русский скрипач, несмотря на то что живет то в Монако, то в Германии — как все молодые востребованные артисты, которые на самом деле живут в самолетах.

Вадим Репин тоже начал выступать очень рано. Как-то давно он играл с «Виртуозами Москвы» концерт в Кремле. Он был похож на такой толстый шар, выкатывающийся на сцену. Подростком он признавался в интервью, что выходит на сцену, как на футбол, и совсем не волнуется. Помню эти пухлые щеки, за которые его неудержимо хотелось потрепать. Тогда невозможно было представить, что из него вырастет красивый мужчина. А сейчас я при нем робею, подтягиваюсь, будто мне не сорок, а двадцать пять.

У Вадима широкая натура, он очень добрый. Я слышала от его приятелей, как он умеет дружить, как любит всех пригласить, угостить. Я знаю многих его друзей из старшего поколения, поскольку он тянется к людям старше себя. Вадим умеет красиво жить, красиво ухаживать за женщинами. Недавно он женился на своей подруге — красавице Кэролайн. Он галантен, любезен, очень элегантно одевается — с богемным, западным шиком (в стиле Средиземноморья, в лён и фланель) — и курит сигары, что мне тоже нравится. Выходя в Кольмаре по утрам к завтраку в отеле «Марешаль», я видела его, молодого человека с чуть седеющими висками, сидящего за чашечкой кофе и сигарой, и не могла никак свести воедино в своем сознании этот облик с обликом пухленького сибирского паренька.

Спиваков с удовольствием дирижировал, когда Вадим играл концерт Бетховена на Кольмарском фестивале. Интересно выступать с равным. Интересно, когда рядом стоит достойный музыкант. Ведь в музыке все идет от сложного к простому, с годами приходят глубина и мудрость, форма и мысль концентрируются и упрощаются. Либо исполнение становится простым и гениальным, либо — плоским и скучным.

Репин стал колоссальным скрипачом. Он обязательный и четкий человек… Он полон сил и не исчерпал и половины своих творческих возможностей. Вадим очень умен, образован и для мальчика из Сибири — космополитичен. И все это чувствуется в его игре. Он глубок, в его исполнении нет внешних дешевых эффектов, нет игры на публику, нет виртуозности ради виртуозности, ради эпатажа. В нынешней точке своей карьеры скрипач Вадим Репин — совершенство. И вот теперь он уже волнуется перед концертом.

БАЯРА

В жизни моей семьи есть история, которая, попади она в руки талантливого писателя, могла бы превратиться в большой увлекательный роман.

У моей бабушки была шкатулка, где хранились старые фотографии. Я с детства обожала их рассматривать, особенно любила обитый бархатом альбом с серебряными уголками, куда были вставлены толстые, овальные и квадратные, дагерротипы.

Мой дед по отцовской линии вырос в Ростове, куда его забрал из глухой армянской деревеньки дядя, вырастивший его вместо отца. Дед был сыном священника, одним из самых талантливых в этой семье. Там же в Ростове дед познакомился с моей бабушкой, которая была намного моложе его и по воскресеньям пела в церковном хоре. Он пришел на службу в армянскую церковь и заинтересовался, кто там так сладко поет. Увидев хрупкую женщину с ангельским лицом и волосами, как теперь у моей старшей дочери Кати — бесконечно вьющимися, пышными, — он немедленно на ней женился. Первый их сын умер от брюшного тифа, а спустя несколько месяцев родился мой папа.

Я особенно любила фотографии Ростова 20-30-х годов. На одной из них девочка лет четырнадцати с белым бантом и в белых носочках, держащая на коленях моего отца — в то время трехлетнего мальчика. Я знала, что девочку звали Баяра. Это старинное армянское имя всегда вызывало во мне ассоциации с другой жизнью.

Она была дочерью дяди Арутюна, воспитавшего моего деда, и приходилась моему отцу двоюродной тетей. После бабушкиной смерти, однажды, когда мы с папой листали альбом, он обронил, что Баяра, кажется, в Америке и что он очень хотел бы ее увидеть.