Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Тогда Надежда Яковлевна, словно истинная кочевая птица, перелетела из Вереи в Лаврушинский переулок (где она всегда останавливалась у Шкловских), а оттуда в Тарусу – эдакий советский “Барбизон” (но только летний!). Здесь она и осталась на зиму, фактически в качестве сторожихи. Таруса зимняя была своеобразным продолжением и напоминанием о тяготах “стопятничества”. Да и сама проза не по-дачному спартанской жизни от осени и до весны – холодрыга, дрова, печка, колодец, удобства на дворе, – была для немолодой женщины серьезным испытанием.

Но другого выхода в стране с институтом прописки просто не было!

Летом 1962 года, имея за плечами уже несколько тарусских “зимовок”, Н. Я. так объясняла свою ситуацию Адриану Македонову, бывшему зэку, восстановленному в своих предарестных правах:

“Сложность в общем неустройстве, которое еще связано с пропиской. Ведь я должна жить там, где прописана, чтобы получать пенсию. Прописана я в Тарусе, где летом очень дорого, а зимой негде жить. Права на площадь у меня нет нигде, потому что в лагере я не была, а задерживаться мне нигде не давали – выкидывали при каждой бдительности со службы. В Москву вернуться мне не удалось (речь шла о прописке, а Сурков даже пробовал дать комнату, но, встретив сопротивление, раздумал). ‹…› От зимовок в диких условиях я уже лезу на стены… Вот приблизительно содержание моей бездомности, в которой никто мне помочь не может. Всё по закону”[338].

Ее первым – с 1959 года – тарусским адресом стал дом Николая Давидовича Оттена (Поташинского) и Елены Михайловны Голышевой[339] (1-я Садовая[340], 2), куда ее прописали как домработницу. В домовой книге стоит дата прописки – 24 февраля 1959 года[341], но фактически Н. Я. поселилась здесь скорее всего еще в конце 1958 года.

Это сюда, называя дом чудным и “соблазняя” едой из Елисеевского, которую по случаю ее приезда непременно скупит Паустовский[342], она зазывала в 1959-м Ахматову: “Условия как в шведской деревенско-курортной гостинице прошлого века или в Финляндии. Удивительный покой и т. п.”[343]. И это здесь она начала писать свои “Воспоминания”.

Вторым ее адресом стал восьмиоконный дом на горе по улице К. Либкнехта, 29, куда, согласно записям в домовой книге, она перебралась 23 ноября 1960 года и откуда в первый раз выписалась 20 апреля 1961 года[344]. Хозяйка – Пелагея Федоровна Степина, она же “тетя Поля”, – прописала ее (“бабу Надю”) уже не как домработницу или сторожа, а как жильца. Три из четырех комнат были летом в распоряжении Н. Я. – с расчетом на гостей, а гостей у нее всегда было много.

В то же время, став “местом, где я живу”, Таруса еще не становилась от этого домом. Вынужденность и паллиативность такого решения бросалась в глаза и никуда не девалась.

В сердцах, в недобрую минуту Н. Я. могла даже сравнить Тарусу со ссылкой! Вот что она выговаривала своим верным друзьям и хозяевам – Елене Голышевой и Николаю Оттену, назвавшим ее “тарусянкой”: “…для меня Таруса не дача с удобным домом, а ссылка, и я терпела ее, как многое другое, сжав зубы. Почему же вы мне желаете ссылку?”[345]

20 марта 1964 года она писала из Пскова Наташе Штемпель: “Мне вроде разрешили прописку в Москве.[346] Жить буду зиму в Тарусе, но всё же легче – можно приехать на какой-то срок”[347]. А спустя полторы недели, 30 марта: “Скоро я отсюда уеду и уже не вернусь. Работу бросаю. Как будто в Москве кто-то борется за то, чтобы меня прописать. Жить всё равно негде, и я останусь в Тарусе, хотя это очень трудно. Но всё же можно будет приезжать и хоть к врачу пойти или в библиотеку”[348].

В конце июня 1964 года, распростившись с Псковом, Н. Я. и радовалась Тарусе, и одновременно грустила оттого, что не в силах вырваться из нее: “Я рада, что я у Поли в Тарусе. Надеюсь сесть за работу. В Москве уверяют, что еще не всё лопнуло. Посмотрим… Мне ясно, что лопнуло. Так я и останусь в Тарусе”[349].

Последней тарусской зимовкой Надежды Яковлевны стала зима 1964/65 г. – первая после двух зим в Пскове. Она началась по новому адресу (ул. К. Либкнехта, 6, кв. 6[350]), но вскоре Н. Я. переехала к Поле (на Либкнехта, 29), а после 1 октября – в более теплый дом к Оттенам-Голышевым (на 1-й Садовой, 2)[351].

В феврале или марте 1965 года она писала Н. Штемпель: “Сижу я в Тарусе и чуточку вожусь с текстологией. Оттена обуяла мысль купить мне квартиру. Почему-то я верю, что он этого добьется. Жаль, что вы не смогли зимой приехать – здесь сейчас прелестно, хотя я мало гуляю и почти не чувствую радости зимы. Нас засыпает снегом. ‹…› До конца марта я здесь”[352].

Впрочем, “обуявшая” Оттена мысль действительно – на деньги К. Симонова – осуществилась, мечта сбылась. И свой следующий Новый год Надежда Яковлевна встречала уже у себя – в собственной кооперативной квартире.

А следующее лето – лето 1966 года – стало первым, проведенным Н. Я. и вовсе вне Тарусы – снова в Верее. Объяснение этому встречаем в письме Н. Я. к Марте Бикель от 5 августа 1966 года: “Поехали мы в Верею, а не в Тарусу, потому что Таруса гористая, а Жене это запрещено. Ничего не поделаешь. Скучно без Поли”[353].

Весна 1961 года подарила человечеству такое чудо, как полет Гагарина. Но на этом чудеса не прекратились, и уже лето ознаменовалось событиями ничуть не менее невероятными. И оба – произошли в Тарусе! Во-первых, первая в СССР разрешенная выставка авангардной живописи в тарусском Доме культуры, а во-вторых – альманах “Тарусские страницы”!

И к обоим чудесам оказалась причастной Надежда Яковлевна. Не загляни она в апреле с Фридой Вигдоровой в избу Аркадия Штейнберга, превращенную его сыном Эдиком с друзьями в художественную коммуну, Фрида (уже тогда, задолго до процесса Бродского, заработавшая себе прозвище “Трест добрых дел”) не родила бы бессмертный лозунг – “Это надо показать народу! И я пробью это дело!”.

Колесиками ее хлопот стали рассказ о сем приокском монмартре Паустовскому, визит самого Паустовского в колонию и вызов 9 мая ее представителей, возглавленных почему-то Борисом Балтером, к местному культурному начальству по фамилии Нарышкина, с ходу разрешившей “выставку столичных художников”. Выставка открылась уже 2 июня и продержалась с неделю – под крики и ропот малочисленных в этих местах соцреалистов[354].