Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц - Г. И. Ржевская
Нельзя, однако, сказать, чтобы к начальству вообще относились особенно враждебно. Отдельные личности, особенно несносные, придирчивые и сварливые, конечно, были ненавидимы от всей души, но все начальство en masse43 не внушало особенно неприязненных чувств. Его просто игнорировали как педагогов и, так сказать, обходили. С ним постоянно держали себя осторожно, скрытно, перед ним не высказывались, даже и тогда, когда оно бывало в милостивом расположении духа, шутило, вмешивалось в игры, — и тогда институтки не выходили из своей раковины. Словом, с начальством постоянно поддерживался как бы вооруженный мир.
Начальству трудно было узнать настоящий характер институтки; оно часто ошибалось в своих определениях, лицемерных принимало за исправных, не всегда умело отличить злых от добрых, честных от испорченных, и поэтому мнение начальства о какой-нибудь воспитаннице часто не сходилось с мнением о ней товарищества.
У нас была, например, одна девочка, которая особенно полюбилась директрисе, хотя и далеко не была идеального поведения. Она и бегала, и кричала, и не отличалась аккуратностью. Тем не менее директриса зачастую трепала ее по щеке, приговаривая: «Cette enfant — là a une mauvaise tête, mais un bon coeur…»44 — и ошибалась. У девочки была бедовая голова и скверное сердце, сухое, эгоистичное, невеликодушное. Она была не без удальства в характере и то, что называлось на институтском языке «бранчушка завзятая». Вокруг нее группировалась небольшая партия таких же сорванцов, как она сама, но все товарищество вообще не особенно любило и уважало ее.
Всякая новенькая неизбежно втягивалась в общий строй отношений к начальству; мало-помалу перенимала тот взгляд, который имело на начальство товарищество, особенно уважавшее и ценившее в воспитаннице хладнокровную, спокойную и бесстрастную манеру себя держать с начальством и известного рода стоицизм, в силу которого брань, упреки, наказания должны были приниматься молча, без слез, без просьб о пощаде.
Директриса, или maman, как принято было называть ее, была главной воспитательной, административной, хозяйственной и судебной властью в институте, высшей инстанцией, которой были подчинены инспектрисы, классные дамы, пепиньерки и все служащие в институте амфибии.
Я знавала двух директрис. Первая, та самая высокая, красивая, важная старуха, при которой я поступила в институт, умерла при мне, отпраздновав свой двадцатипятилетний юбилей45. Весь институт оплакивал ее кончину. Власти институтские оплакивали ее потому, что при ней им была большая воля. Вследствие старости и важности, она распустила и классных дам, и эконома, и полицеймейстера. Они делали, что хотели; классные дамы превышали власть; эконом воровал и кормил хуже, чем полагалось; все отрасли институтского управления были запущены. Институтки оплакивали ее по привычке и глядя на властей; она держала себя с нами очень важно и официально; редко даже показывалась на глаза, и я полагаю, что воспитанницам только казалось, что они страсть как любят эту maman.
Другая директриса, сменившая первую после ее смерти, была личностью замечательной46.
Женщина очень умная, очень образованная по тогдашнему времени, дельная, энергическая, с железной волей и неутомимой деятельности, она забрала весь институт в ежовые рукавицы, которые сначала показались весьма жесткими всем и каждому.
Вставала она с петухами, ложилась позднее всех; ежедневно присутствовала при утренней молитве, обеде и ужине; ежедневно обходила весь институт, все классы и дортуары; подтянула эконома и заставила его кормить как следует, классных дам обуздала и все институтское управление привела в блистательный порядок. Ничто не могло укрыться от ее зоркого взгляда; она ухитрялась быть вездесущей.
Припоминая о ней, я не могу не отдать ей дань невольного уважения за такое добросовестное, нечиновническое отношение к вверенному ей делу.
Кроме того, она была проста сравнительно с другими директрисами и гуманна в сношениях с институтками; обращалась с ними задушевнее, теплее и гораздо более заслуживала титула «maman», которого, однако, долго не хотели октроировать47 ей воспитанницы, чем прежняя чопорная и холодная директриса.
Поступление ее к нам сопровождалось внутренней бурей в институте и скрытым, но сильным недоброжелательством. Ей предшествовала слава неумолимой строгости. Про нее говорили, что она незадолго перед тем была прислана из Петербурга в один из институтов нашего города усмирять учинившийся там бунт, и назначение ее к нам сочли как бы за обиду. «Разве мы бунтовали? разве у нас случилась какая-нибудь история, что к нам переводят эту фурию?» — говорили почти громко и классные дамы, и воспитанницы.
Но, как бы то ни было, она была назначена к нам, и вот после двухмесячного междуцарствия, во время которого управляла институтом старшая инспектриса48, при которой мы пользовались необыкновенной для институток свободой и льготами, вроде фантастических причесок, ношения собственной обуви и различных украшений вроде бархаток, разноцветных шейных платочков и проч., что при первой директрисе разрешалось лишь по большим праздникам, а при второй совсем запретилось раз и навсегда, собрали нас всех в большую залу, выстроили рядами и объявили, что сейчас явится новая директриса.
Вот вошла в залу женщина среднего роста, полная и некрасивая, с живыми, резкими движениями и каким-то нервным подергиванием в голове. Она нам, разумеется, не понравилась; мы уже были предубеждены против нее, а туг еще отсутствие царственной осанки и представительности в наружности, к которой приучила наш глаз прежняя директриса.
— Какая это начальница, это просто кухарка! — объявили институтки, когда директриса после краткой речи удалилась в свои апартаменты. И тут же порешили составить лигу против нее, всеми средствами давать ей отпор и даже, если возможно, выжить ее.
— Она свирепая;
