Мария Башкирцева - Дневник

Тогда, видимо облегченный, он задал мне несколько вопросов относительно того, как мама проводит время, спросил и о многих других вещах.

Отчего это мама предостерегала меня от злобного направления его ума, от его привычки смущать и унижать людей? Потому что это правда.

Но почему же я не унижена, не сконфужена, между тем как это было всегда с мамой.

Потому что отец умнее мамы, а я умнее его.

Кроме того, он уважает меня, потому что я всегда его побеждаю, и разговор со мною полон интереса для человека, ржавеющего в России, но достаточно образованного для того, чтобы оценить познания других.

Я напомнила ему о моем желании видеть полтавское общество, но по его ответам я видела, что он не хочет мне показывать людей, среди которых он блистает. Но когда я сказала, что желаю этого непременно, он ответил, что желание мое будет исполнено и вместе с княгиней принялся составлять список дам, к которым нужно поехать.

– A m-me М., вы с ней знакомы?- спросила я.

– Да, но я не езжу к ней; она живет очень уединенно.

– Но мне нужно будет поехать к ней с вами; она знала меня ребенком, она дружна с maman и, когда она меня знала, я производила невыгодное впечатление в физическом отношении. Я бы желала изгладить это дурное впечатление.

– Хорошо, поедем. Но я на твоем месте не поехал бы.

– Почему?

– Потому… гм… что может подумать…

– Что?

– Разные вещи.

– Нет, скажите: я люблю, когда говорят прямо, и намеки меня раздражают.

– Она подумает, что ты имеешь виды… Она подумает, что ты желаешь, чтобы ее сын сделал тебе предложение.

– Гриц М.! О, нет, папа, она этого не подумает. М.- прекрасный молодой человек, друг детства, которого я очень люблю, но выйти за него замуж! Нет, папа, не такого мужа я желаю. Будьте покойны.

Кардинал умирает.

Ничтожный человек (я говорю о племяннике)! За обедом говорили о храбрости, и я сказала замечательно верную вещь: тот, кто боится и идет навстречу опасности, более храбрый, чем тот, кто не боится- чем больше страх, тем больше заслуга.

Суббота, 27 августа. В первый раз в жизни я наказала кого-нибудь, именно Шоколада.

Он написал своей матери, прося у нее позволения остаться в России на более выгодном месте, чем у меня.

Эта неблагодарность огорчила меня, я позвала его, обличила его перед всеми и приказала ему стать на колени. Мальчик заплакал и не повиновался. Тогда я должна была взять его за плечи и скорее от стыда, чем от насилия, он стал на колени, пошатнув этажерку с севрским фарфором. А я, стоя среди гостиной, метала громы моего красноречия и кончила тем, что грозила отправить его во Францию в четвертом классе, вместе с быками и баранами, при посредстве консула негров.

– Стыдно, стыдно. Шоколад! Ты будешь ничтожный человек. Встань и уйди.

Я рассердилась не на шутку, а когда через пять минут эта обезьянка пришла просить прощения, я сказала, что, если он раскаивается по приказанию г. Поля, то мне не нужно его раскаяние.

– Нет, я сам.

– Так ты сам раскаиваешься? Он плакал, закрыв глаза кулаками.

– Скажи, Шоколад, я не рассержусь.

– Да…

– Ну, хорошо, иди, я прощаю, но понимаешь ли ты, что все это для твоей же пользы?

Шоколад будет или великим человеком или великим негодяем.

Понедельник, 28 августа. Отец был в Полтаве по службе. Что же касается меня, то я пыталась рассуждать с княгиней, но скоро мы перешли на разговор о любви, о мужчинах и королях.

Мишель привез дядю Александра, а позднее приехал Гриц.

Есть дни, когда мне бывает не по себе. Сегодня такой день.

М. привез букет княгине и, минуту спустя, начал говорить с дядей Александром о разведении баранов.

– Я предпочитаю, чтобы вы говорили о букетах, чем о баранах, Гриц,- сказал отец.

– Ах, папа,- заметила я,- ведь бараны дают букет.

У меня не было никакой задней мысли, но все переглянулись, и я покраснела до ушей.

А вечером мне очень хотелось, чтобы дядя видел, что Гриц ухаживает за мною, но не удалось. Этот глупый человек не отходил от Мишеля.

Впрочем, он в самом деле глуп, и все здесь говорят это. Я хотела было вступиться за него, но сегодня вечером, вследствие дурного настроения или по убеждению, я согласна с другими.

Когда все ушли в красный дом, я села за рояль и излила в звуках всю мою скуку и раздражение. А теперь я лягу спать, надеясь увидеть во сне великого князя – может быть, это меня развеселит.

Здесь луна как-то безжизненна, я смотрела на нее, пока стреляли из пушки. Отец уехал на два дня в Харьков. Пушки составляют его гордость, у него их девять, и сегодня вечером стреляли, а я в это время смотрела на луну.

Вторник. 29 августа. Вчера я слышала, как Поль говорил дяде Александру, указывая глазами на меня:

– Если бы ты знал, милый дядя! Она все перевернула в Гавронцах! Она переделывает по-своему папа! Ей все повинуется.

В самом деле, сделала ли я все это? Тем лучше.

Мне хочется спать и скучно с утра. Я еще не допускаю для себя скуки от недостатка развлечений или удовольствий и, когда мне скучно, ищу этому причины: я убеждена в том, что это более или менее неприятное состояние происходит от чего-нибудь и не является следствием недостатка удовольствий или одиночества.

Но здесь, в Гавронцах, я ничего не желаю, все идет согласно моему желанию, и все-таки мне скучно. Неужели я просто скучаю в деревне? Но к черту!

Когда сели за карты, я осталась с Грипем и Мишелем в моей мастерской. Гриц решительно изменился со вчерашнего дня. В его движениях проглядывает смущение, которого я не могу себе объяснить.

Завтрашняя поездка откладывается до четверга, и он хочет отправиться в далекое путешествие. Я задумалась, и это заметили другие. Впрочем, уже с некоторого времени я витаю между двух миров и не слышу, когда со мной говорят.

Мужчины пошли купаться в реке, которая прелестна, глубока и осенена деревьями в том месте, где купаются; а я осталась с княгиней на большом балконе, который образует навес для экипажей.

Княгиня, между прочим, рассказала мне любопытную историю. Вчера Мишель приходит к ней и говорит:

– Maman, жените меня.

– На ком?

– На Мусе.

– Глупец! Да тебе только восемнадцать лет!

Он настаивал так серьезно, что она вынуждена была отправить его к черту.

– Только не рассказывайте ему этого, милая Муся,- прибавила она,- а то он не даст мне покоя.

Молодые люди застали нас на балконе изнемогающими от нестерпимой жары, о воздухе нечего и говорить, а вечером не было ни малейшего ветерка. Вид прелестный. Напротив – красный дом и разбросанные беседки, направо – гора со стоящей на ее склоне церковью, утонувшею в зелени, дальше – фамильный склеп. И подумать, что все принадлежит нам, что мы – полные хозяева всего этого, что все эти дома, церковь, двор, напоминающий маленький городок, все, все наше, и прислуга, почти шестьдесят человек, и все!