Андрей Кручинин - Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Улаживать конфликт взялся сам новый военный и морской министр Керенский, объезжавший фронт и прифронтовые военные округа. Побывав в Одессе, он направился в Севастополь, где приступил к деятельности, снискавшей ему титул «главноуговаривающего». Уговаривать пришлось обе стороны – и «революционную демократию», и Командующего флотом: «В Севастополе Керенский объезжал суда, говорил речи, но впечатления на команды сколько-нибудь серьезного, несмотря на хороший прием его командами, он не произвел, – рассказывает Колчак. – Однако сам он после этого говорил мне, что все должно уладиться, так как команды дают ему обещания выполнять боевую работу, и опять просил меня остаться во флоте. Я согласился. После отъезда Керенского ничего не изменилось, а скоро начались уже серьезные события».

События были связаны с появлением 24 мая в Севастополе делегации балтийцев, представлявшей наиболее большевизированную часть матросской массы. Их речи, хоть и не сразу, начинали оказывать влияние на толпу, в революционные эпохи почти всегда взбудораженную и наэлектризованную. Перед лицом угрозы экстремизма на какое-то время одумался даже севастопольский комитет, склонный теперь скорее принимать сторону Колчака. А адмирал 4 июня телеграфировал в Петроград Керенскому:

«Не имевшая сначала успеха агитация большевиков, прибывших в Севастополь с депутацией балтийских матросов, в течение последних дней получила сильное распространение…

Прошу Вашего содействия [в том, чтобы] срочно направить в Севастополь выехавшие в Москву депутации от Волынского полка, партии “Единство”, беженцев из плена и других государственных социалистических партий».

Может показаться, что Командующий поступил нелогично, приглашая на Черное море петроградских «оборонцев» вместо того, чтобы вернуть свою делегацию, которой после пребывания на фронте, наверное, нашлось бы что сказать тыловым ораторам. Однако на самом деле Александр Васильевич, осознанно или неосознанно, пытался использовать очень важный психологический фактор, характерный для смутных времен: центр сопротивления не должен ощущать себя одиноким, противопоставленным остальной стране, поскольку такое ощущение действует обескураживающе и лишает воли к борьбе. Столичные союзники и должны были оказать недостающую моральную поддержку. Аналогичным образом будет рассуждать полгода спустя генерал А.М.Каледин, организуя сопротивление на Дону и прося у кубанского казачества хотя бы символической помощи: «Необходимо нашим казакам показать, что Кубань с нами… Необходимо получить для Ростова хотя бы два только пластунских батальона». Каледин не дождался помощи; не успела она и в Севастополь, предотвратить катастрофическое развитие событий, пережить которое Александру Васильевичу, должно быть, было бы намного труднее, не получи он другой помощи – уже неожиданной для него, но от этого едва ли не более ценной.

Известия о намерении адмирала оставить командование Черноморским флотом и о вызвавшей это решение ненормальной ситуации распространились довольно быстро, и 17 мая Анна Васильевна Тимирева написала ему взволнованное письмо, забыв о произошедшей размолвке и беспокоясь лишь о том, как перенесет Колчак новые удары судьбы. «… Вы сами знаете, как бесконечно дороги Вы мне, как важно для меня все, что касается и происходит с Вами, как я жду, чем все разрешится. В конце концов, я знаю, что Вы сделаете то, что будет нужно и можно, а какие бы перемены ни происходили в Вашей жизни, что бы ни случилось с Вами, – для меня Вы все тот же, что всегда, лучший, единственный и любимый друг. Если Вы и уйдете из Черного моря, то я глубоко верю, что Вы найдете себе дело, быть может, большее, чем там», – писала она, и письмо пришло как раз вовремя. Получив его 29 мая, Колчак на следующий день с облегчением и радостью пишет в ответ: «… Я чувствую себя точно после тяжкой болезни – она еще не прошла, мгновенно такие вещи не проходят, но мне не так больно, и ощущение страшной усталости сменяет теперь все то, что я пережил за последние пять недель». Оба, как бы по молчаливому уговору, признали петроградское взаимное непонимание чем-то вроде недоразумения, и это, должно быть, было наилучшим выходом; наилучшим, ибо неизвестно, как бы вынес адмирал Колчак с его пятинедельной тяжестью на душе тот позор для Черноморского флота, который обрушился на него 6–7 июня.

Уже в предшествующие дни митинги в Севастополе – неотъемлемый признак революции – становились все агрессивнее. «… Какие-то неизвестные[,] для меня посторонние люди выступали с речами против войны и за ее прекращение, как выгодной только определенному классу, – рассказывает Александр Васильевич. – Затронут был и я – выдвинуто было и обвинение меня в том, что я – аграрий (земельный собственник. – А.К.). Я взял слово и опровергал это обвинение, указывая на то, что никакого недвижимого имущества у меня нет, а вся движимость погибла в Либаве [39], что у меня ничего, кроме того, что находится в каюте, нет». Конкретные обвинения в адрес конкретных лиц вообще нередко оказывались слишком легко опровергаемыми, но самое страшное заключалось в том, что как ораторам, так и внимавшей им толпе были вовсе не нужны подлинные факты – для принятия решений, в том числе самых радикальных, вполне хватало чего-то голословного, но звучного и хлесткого.

«Уполномоченные митинга обвиняют офицеров в том, что они втайне мечтают о возврате к старому», – излагали вывод ночного сборища, состоявшегося 6 июня и насчитывавшего несколько тысяч человек, «Известия» севастопольского Совдепа. Зачинщики требовали отстранения адмирала Колчака и его начальника штаба (Смирнова, принявшего эту должность 3 апреля) и поголовного разоружения офицеров. На следующий день разоружение началось.

Последний приказ адмирала (ибо занимать должность Командующего таким флотом было уже выше его сил) звучал строго и лаконично: «Считаю постановление делегатского собрания об отобрании оружия у офицеров позорящим команду, офицеров, флот и меня. Считаю, что ни я один, ни офицеры ничем не вызвали подозрений в своей искренности и существовании тех или иных интересов помимо интересов русской военной силы. Призываю офицеров, во избежание возможных эксцессов, добровольно подчиниться требованиям команд и отдать им все оружие. Отдаю и я свою георгиевскую саблю, заслуженную мною при обороне Порт-Артура. В нанесении мне и офицерам оскорбления не считаю возможным винить вверенный мне Черноморский флот, ибо знаю, что безумное поведение навеяно заезжими агитаторами. Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства». Приказ офицерам подчиниться желанию мятежной толпы был вызван тем разобщенным положением, в котором находился командный состав: «… Никакой опасности офицеры собой не представляют хотя бы уже потому, что они малочисленны и разбросаны кучками по судам», – пытался Колчак образумить матросов (успеха эти попытки, конечно, не возымели). Не было ни плацдарма для сопротивления, ни, у большинства офицеров, даже моральной готовности к нему; неизвестно даже, была ли в этот момент такая готовность у самого Командующего. В первые месяцы революции еще существовала надежда, что Временное Правительство способно стать настоящим правительством, а «революционная демократия» сумеет сохранить хотя бы относительное здравомыслие. Но теперь эти надежды были разбиты, и у многих – уже навсегда.