Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Что тогда? С детьми неприятности?

— Нет, они здоровы.

— Значит, с ней самой?

— Ах, не принуждайте меня, Мишель. — Она ласково взяла его под руку. — Я могу сообщить только одно: эту осень и зиму Милли проведет с сестрой в Веймаре.

— За границей?!

— Ну, поскольку Веймара в России нет, то разумеется…

— Отчего вдруг?

— Обстоятельства принуждают. В Веймаре Аврора Демидова на девятом месяце, вот-вот родит и хочет присутствия кого-то из близких. Павел Николаевич продолжает хворать — кроме денег, помощи от него не дождешься. Словом, Милли отправится к ней. Там же будет вскоре и их младшая сестренка, вышедшая замуж за своего испанца. Словом, все как-нибудь уладится.

— Что уладится? — продолжал выпытывать Михаил.

— Ах, какой вы настырный. Сказала: не раскрою тайны.

— Ну, хоть намекните.

— Даже не просите.

— Ну, хотя бы жестом.

Карамзина, взглянув на него иронически, согнула и расставила ноги, потом описала полукруг перед животом и покачала на руках воображаемого ребенка.

Поэт опешил.

— Вы хотите сказать?..

Софья Николаевна качнула головой.

— Ничего я не хочу сказать. И закончим на этом. — Она повернулась и поспешно ушла.

Лермонтов стоял, словно молнией пораженный. Мусина-Пушкина беременна? Неужели от него?

От растерянности он не знал, плакать или смеяться.

Украинка Мария Алексеевна Штерич в 17 лет вышла замуж за князя Щербатова — он был старше ее и намного богаче. Родила сына и готова была терпеть вздорный и неуравновешенный характер супруга, если бы не его скоропостижная смерть. Брак продлился не более года. Таким образом 18-летняя дама превратилась в молодую вдову. Она стала выходить в свет, привлекая внимание окружавших мужчин. В том числе и Лермонтова.

Он писал ей стихи в альбом. Например, такие:

На светские цепи,На блеск утомительный балаЦветущие степиУкрайны она променяла,Но юга родногоНа ней сохранилась приметаСреди ледяного,Среди беспощадного света.Как ночи Украйны,В мерцании звезд незакатных,Исполнены тайныСлова ее уст ароматных,Прозрачны и сини,Как небо тех стран, ее глазки,Как ветер пустыни,И нежат, и жгут ее ласки.И зреющей сливыРумянец на щечках пушистых,И солнца оливыИграют в кудрях золотистых.От дерзкого взораВ ней страсти не вспыхнут пожаром,Полюбит не скоро,Зато не разлюбит уж даром.

Они поначалу виделись изредка у Карамзиных. Однажды, после чтения Лермонтовым новой редакции «Демона», Мария простодушно призналась: «Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полетать за облака». Это было равнозначно признанию в любви. Михаил сделал вид, будто не понял. Но для себя решил: если что, сделает предложение и женится на ней. А пока поддерживал теплые дружеские отношения. И уже летом 1839 года, после разрыва с Мусиной-Пушкиной, стал ездить к Марии на дачу в Павловск.

От Царского Села до Павловска — пять минут на поезде или четверть часа верхом. Михаил предпочел поехать верхом, с удовольствием вдыхая запахи скошенной травы и яблок в многочисленных фруктовых садах, вдоль которых пролегал путь. По берегу реки Славянки, рядом с резиденцией великого князя Михаила Павловича, растянулись дачные домики. Павловск считался более модной дачной местностью, чем Царское Село, цены здесь были выше.

Мария отдыхала за городом с бабушкой и сыном. Сын капризничал и часто плакал. Бабушка (мать отца), Серафима Ивановна Штерич, управляла хозяйством и командовала внучкой; и хотя внешне представляла собой полную противоположность бабушки Лермонтова — небольшого роста, милая, женственная — в суровости нрава ей нисколько не уступала. Мария ее боялась.

Павловск выглядел веселее Царского Села — на вокзале играл оркестр, по реке дачники катались на лодках. Домик Штеричей-Щербатовых выходил окнами на Славянку, и по деревянным ступенькам можно было спуститься к воде. Лермонтов увидел Марию с удочкой — она стояла на мостках в белой широкополой шляпе, кремовом платье и кожаных калошах, чтобы не промочить ноги. Михаил спешился, привязал к заборчику лошадь (это был уже другой жеребец, купленный им у Хомутова, звавшийся Парадер) и подошел к молодой вдовушке. Произнес игриво:

— Ну и что, клюет?

Она вздрогнула и растерянно обернулась.

— Боже мой, Михаил Юрьевич, как вы меня напугали.

Он поцеловал ее руку, пахнущую рыбой.

— Миль пардон, это вышло случайно. Я просто не ожидал, что княгини любят ловить рыбу.

Мария покраснела.

— Да, вот представьте, обожаю. С детства. — Она показала ведерко. — Смотрите: три карасика, окунек и ершик. Неплохая выйдет ушица.

— Сами варите?

— Нет, что вы, помилуйте. Отдаю кухарке. Впрочем, при желании и сама могу.

— Можно посидеть рядом с вами?

— Конечно, только я уже ухожу: полдень близко, а какая ловля после полудня. Милости прошу в дом.

— Ничего, что не известил о своем приезде? Бабушка не станет ругаться?

— Пустяки, я же приглашала вас давеча у Карамзиных.

— Но она как будто от меня не в восторге?

— Серафима Ивановна — человек настроения. Если встала с головной болью — все не так, и все глупые. А когда пребывает в веселости — рада каждому гостю.

— Что же нынче — головная боль или веселость?

— Я пока не знаю — вышла из дому затемно.

Они поднялись по ступенькам, Михаил нес ведерко и удочку. В палисаднике на него набросилась собачонка, но Мария прогнала ее, разговаривая, словно с кошкой:

— Брысь отсюда, Пенка, а не то у меня получишь.

— Отчего Пенка? — удивился Лермонтов.

— Оттого что противная, как пенки на молоке. — Мария рассмеялась. — Это не наш песик, а хозяйский.

На веранде увидели Серафиму Ивановну: с девушкой-служанкой она разбирала принесенные из леса грибы. Бабушка не выразила ни особых восторгов, ни особой печали от визита поэта. Сдержанно кивнула.

— Проходите, располагайтесь, мы обедаем в два часа. Дотерпите?

— Я вовсе не голоден.

— Может быть, наливочки? Я сама готовила.

— Разве что рюмочку.

— Больше и не дам.

Девушка принесла на серебряном подносике три рюмки — Марии, бабушке и гостю. Чокнулись и выпили со словами: «Будем здоровы!» Наливка из клюквы оказалась ароматной и сладкой, больше похожей на ликер.

Серафима Ивановна вместе со служанкой удалилась на кухню, а Мария села в легкое плетеное кресло и, немного помявшись, произнесла: