Даниил Гранин - Человек не отсюда

Захар уезжает на это время, то есть на три недели, в дом отдыха, предварительно познакомив их. В последнюю минуту он дрогнул и не решился намекнуть жене, как было договорено. Про полную свободу поведения. Мой изобретатель закапризничал, заявил, что он соглашался на содействие, а тут надо склонять к измене. Это уже за пределами сердца, говорит, чистая аморалка и требует добавочного расхода нервной энергии и принципов. Пришлось добавить ему еще сотню.

Порядок событий мне неизвестен, но, судя по тому, как Агнесса встретила своего мужа, как была смущена и ласкова сверх обычного, Захар решил, что все в порядке. То есть, с одной стороны, он пришел на работу расстроенный — все же жена не устояла, с другой стороны — полный надежд. Прошел месяц, другой — никаких подтверждений не поступило. Захар ничего не понимал, вызвали мы этого изобретателя, меня тоже привлекли как рекомендателя, спрашиваем его — было? Говорит — было! И неоднократно в своей добросовестности клянется… Доказательства сообщает: совершенно интимные приметы.

Поскольку я себя чувствую ответственным лицом, решаю сам, один на один, поговорить с мужиком, потому что история эта чем-то мне не нравится. Прихожу к нему вечером, дома его нет, задержался на работе. Сижу, жду, болтаю с его супругой. А надо сказать, что она работала в ветеринарной лечебнице и, следовательно, причастна к этой проблеме. Рассказываю ей нашу историю, разумеется, в алгебраическом виде, мол икс да игрек, у игрека не получается, привлекают на помощь зета…

Выслушала она мои уравнения, говорит: так не бывает, вчера легли — сегодня роды, капризы природы, есть и другая параллель: откуда, мол, известно про этого зета, под зетом могут быть величины с разными знаками. С какими разными знаками, возражаю я, если у него есть потомство. На это она отвечает: самодовольные люди мужчины, при чем тут муж? Чтобы ребенка родить, жена нужна, и странно, не по тексту, усмехается. Тут меня осенило.

— Из-за тебя, — говорю, — я свою репутацию испортил. Ах ты, иллюзионистка, ну да ладно.

Она аж задохнулась: с чего ты взял, да как смеешь, аж искры полетели от нее. Я смотрю — хорошо играет, но переигрывает, самую малость пережимает, и не та сцена получается. Ну, что же, говорю, это легко проверить, для медицины не вопрос, ты не беспокойся, я твоего отведу к специалистам за его же деньги.

Головка у нее быстро смекнула — хорошо, говорит, это не твоего ума дело, а дело нашей семейной чести, я все улажу.

Договорилась со мной нормально, по-деловому, сама насчет денег предложила вернуть через меня, но я это отклонил, достаточно, что она Агнессе поможет посредством автора своих детей. Что касается Толи Миронова, то тут я промашку дал, когда хотел с нее слово взять, чтобы она его не обнаруживала. Она посмотрела на меня с жалостью, неужели я не понял, что она любила своего изобретателя так, чтобы ему и в голову не пришло усомниться в своих достоинствах.

Короче говоря, у Захара спустя положенное время плюс еще примерно неделя, это бывает по капризам природы, появилась двойня, что мы отпраздновали дважды, и, между прочим, изобретатель потребовал, чтобы ему тоже поставили.

Мы жертвовали всем и ничего не просили взамен. Мы повторили трагедию потерянного поколения Первой мировой войны в куда худшем варианте. Те из нас, кому довелось еще пожить после войны, ее солдаты, у тех отняли последнее, что у них оставалось, — гордость победителей, поколения, уничтожившего фашизм, сознание освободителей Европы от нацизма. Победители не получили ничего, — сказал мне средних лет депутат член КПСС. Что вы нам завоевали: торжество сталинской политики? Оправдание репрессий? Вы сделали еще прочнее власть коммунистической номенклатуры. Победа! Ха, может, мы жили б куда лучше, если бы не ваша победа, жили бы, как немцы и японцы.

Вскоре после войны участники войны стеснялись надевать ордена.

Мое поколение это не возрастной слой. Среди моих одногодков обнаружились и другие, те, кто постарался остаться в тылу. Любыми способами уклониться от фронта. Придя в Союз писателей, я увидел там эти два течения явственными. Одним из вожаков реакционных писателей был Сергей Воронин, который уклонился от фронта, перетерпел уголовное наказание. За четыре года войны те, кто отсиделся в тылу, приобрели и должности, и наглость, и умение ужиться с властями. Тот же Воронин не стеснялся громить с трибуны писателей-фронтовиков, изображая борца за русский народ, подсчитывать, сколько в Союзе писателей евреев. Много лет он рвался к должности первого секретаря Ленинградского союза, уверенный в своем предназначении руководить этими глупыми мечтателями. У людей воронинской масти я всегда чувствовал тайное презрение к тем, кто принимал социализм, коммунизм и прочие лозунги всерьез. Характерно, что именно этих людей назначали на должности крупных руководителей. Среди членов Политбюро почти никто (кроме Брежнева) не воевал, так или иначе они уклонились от фронта. Гришин, Кириленко, Шелест, Подгорный, Рашидов… — уже не помню всех фамилий, но помню, что в биографиях у них у всех присутствуют формулы мнимого участия: «…во время Великой Отечественной войны возглавил коллектив железнодорожного депо…»

Со временем у них у всех появились ордена и медали, не совсем боевые, но кто разберет в многоярусных цветастых планках.

Моих комбатов, и одного, и другого, — полковников Литвинова и Коминарова не звали на торжественные заседания, не приглашали в президиумы, их не просили выступать. Все это за них проделывали другие, те, кто не стрелял.

Экземпляр типичной вражды к фронтовикам я встретил еще в Ленэнерго, был там такой молодой, с русой челочкой, тощий, кошачий, всю блокаду пользовался броней энергетика, его неприязнь я ощутил явственно во всяких мелких пакостях, что он чинил мне, работая в техотделе. Однажды, когда его старание приписать нам аварию и лишить премии заставило меня учинить скандал, он сказал громко, посреди общей комнаты: «Те, кто храбро воевал, не вернулись с войны». Я дал ему пощечину. Разбирали дело на парткоме всей кабельной сети. Голоса разделились. Часть членов парткома поддержала К. «Слишком много о себе думают фронтовики, пора их осадить!» Решения не принимали. Любопытно, что тогда уже, это было в 1953 году, вылезло впервые для меня чувство, которое я не понял, и только теперь, вглядываясь в него, можно обнаружить в нем разочарование.

Я считаю свою литературную судьбу счастливой. У меня нет претензий к своей Фортуне. Я писал то, что хотел, как хотел.

С годами, однако, все чаще в безостановочной работе слышалось дребезжание, неизвестно откуда он шел, этот неположенный звук. Впервые это выявилось, когда я захотел писать о войне. Память отказала. Первые недели войны еще как-то сохранились, но затем октябрь, ноябрь — пусто, все выпало. Остался общий рисунок — окопы, стрельба. Потом отдельный артпульбат. Декабрь, январь, февраль, да почти весь 1942 год на передовой: клочки, кусочки быта, конец одной атаки, большая жестяная банка сгущенного молока, я иду с ней по полю, в меня стреляют, попали в банку, я заткнул дыру пальцем и иду. И далее такая же мелочовка: с кем жил в землянке, что за бои были у Пулкова, потом под Александровкой. Провал. И так провал за провалом следовали до конца войны.