Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб
– Ах, боже мой, какой либерал! – сказал я, услышав рассказ отца. – Ладно, передай ему, что если он тебя выпустит, то я обязуюсь всему свету раструбить, что Юрий Анатольевич – надежда русской демократии. Надеюсь, Сахаров меня простит. Но только: утром стулья, вечером деньги.
А еще через пару недель – победа! Овчинников снова позвал отца в Президиум, где завел в офис к президенту Академии Александрову, моему бывшему директору в Курчатнике. Нужно побывать в Президиуме АН СССР, чтобы представить себе эту обстановку: мраморная лестница, ведущая в зал с зеркалами и огромными хрустальными люстрами, оставляет у посетителя ощущение, что он явился на аудиенцию в Версаль времен расцвета Бурбонов. Мой отец, цокая костылями по зеркальному паркету, входит в гигантский кабинет, и там, под классическими полотнами в золоченых рамах, Александров и Овчинников торжественно объявляют, что ему и его семье разрешен выезд из СССР. На следующий день отец получил открытку с приглашением в ОВИР «по вопросу вашего выезда».
И тут же все западные станции сообщили: микробиолог, профессор Гольдфарб, которому много лет отказывали в визе по соображениям государственной безопасности, получил разрешение на выезд.
– Папа, это ты сообщил корреспондентам, что тебе дали визу? – спросил я по телефону. – Подождал бы, пока она будет у тебя в руках.
– Ничего я не сообщал. Я думал, что это ты, – ответил он.
Мы решили, что это была работа Юрия Анатольевича, – еще одно подтверждение, что мы с ним играем в одни ворота.
И вот, куплены билеты, подписаны доверенности, продана машина, раздарены вещи, сданы внутренние паспорта и получены выездные визы. Выезд назначили на 20 апреля, через пять лет с тех пор, как он подал документы на выезд, и через полтора месяца после того, как Юрий Анатольевич совершил невозможное.
Но не тут-то было.
* * *
Вечером 9 апреля в моей квартире на Гудзоне зазвонил телефон: «Вас вызывает Москва». Я посмотрел на часы: в Москве три часа ночи.
– Привет, у нас новости, – услышал я голос отца в непривычном, чуть растянутом ритме. – У меня были друзья деда Гриши, – произнес он многозначительно.
О чем он говорит, догадаться для меня не составляло труда. Гриша, мой дед по материнской линии, много лет прослужил во внешней разведке НКВД. Во время последней сталинской чистки его арестовали, обвинили в работе на американцев и приговорили к расстрелу. Но расстрелять не успели, поскольку вовремя умер Сталин. Деда выпустили, реабилитировали, и он умер своей смертью в Москве в 1981 году в статусе старого большевика. Арест деда и обыск в нашей квартире был самым ярким воспоминанием моего раннего детства (об этом в главе 1). В общем, эзопов язык отца означал, что к нему приходили из Конторы.
– Папа, те, кто у тебя был, уж точно об этом знают. Что тут конспирироваться? Говори прямо: чего хотели?
– Меня вчера днем отвезли на работу к твоему дедушке, – продолжал отец в том же многозначительном тоне, – и сделали предложение, от которого мне пришлось отказаться. А потом вся компания поехала к нам домой. Вот, только что ушли.
Значит, был обыск – я прикинул время – часов эдак на десять. Это серьезно.
– Ну, и какой результат?
– А результат такой, что мы никуда не едем. И будем продолжать беседы. И вот еще, передай Нику, что дело касается его, ему грозит опасность… – в телефоне что-то щелкнуло и зазвучали частые гудки. Я бросился заказывать Москву, но дозвониться уже не смог.
* * *
«Предупреди Ника», – сказал отец. Но Ник в Москве, значит, он не решается сам ему звонить. И какая опасность может грозить Нику, защищенному американским паспортом? И что за предложение, от которого пришлось отказаться?
Впрочем, через несколько часов все прояснилось: у отца вновь заработал телефон. Очевидно, в Конторе решили, что лучше подслушивать наши разговоры и быть в курсе дела, чем заставлять нас искать альтернативные и, возможно, недоступные для чужих ушей каналы связи. Да и сам отец немного успокоился, перестал говорить эвфемизмами и в подробностях описал мне события предыдущих суток.
Около трех часов дня накануне, через час после того, как от него ушел Ник Данилов, в дверь квартиры позвонили. Мама открыла. Снаружи стояли трое мужчин.
– Это квартира профессора Гольдфарба? Мы из КГБ. Давид Моисеевич, вам придется поехать с нами.
Для родителей это был случай déjà vu. Тридцать два года назад, когда мне было пять лет и моя мать была беременна моей сестрой, КГБ пришел арестовывать ее отца – моего деда Гришу.
– Я арестован? – спросил отец кагэбэшника.
– Нет. Руководство просто хочет задать вам несколько вопросов. И у меня приказ вас доставить в управление.
Отец подумал, что теоретически он мог отказаться ехать без ордера на арест, но по тону оперативника было понятно, что без него они не уедут. Сопротивляться не было смысла; трое оперов легко могли его вынести на руках. С другой стороны, странный какой-то арест без ордера.
Отец снова попробовал прощупать обстановку:
– А я вернусь домой?
– Честно говоря, я не знаю. Скорее всего, вернетесь, но это не от меня зависит.
Они посадили его в черную «Волгу» и повезли в Московское УКГБ – недавно построенный новый корпус в комплексе зданий Конторы на Лубянке.
* * *
– Присядьте, пожалуйста. Меня зовут полковник Виктор Николаевич Гусев, – сказал один из троих мужчин, ожидавших в кабинете. – Я старший следователь по особо важным делам КГБ СССР, – он предъявил удостоверение. – Я перейду прямо к делу: вы знаете этого человека? – он положил на стол пару фотографий.
– Да, это мой друг Ник Данилов. Очень достойный человек.
– Эти фотографии сделаны сегодня утром. Видите, он входит в ваш дом с пустыми руками, а выходит с портфелем типа «дипломат». Что вы ему дали?
– Я подарил ему два альбома; один по истории Гражданской войны, а другой по русским церквям. Редкие издания. Ну, и сам портфель; он у меня лет десять, чистая кожа – тоже подарок на прощание. Как вы, наверное, знаете, мы собираемся покинуть страну.
– Давид Моисеевич, позвольте мне быть с вами откровенным. Мы знаем, что вы ему дали, и это не книги. Поверьте, мы все про вас знаем.
Гусев процитировал отцу разговоры, которые тот вел наедине с Ником в квартире, и продемонстрировал бумаги, извлеченные из мусорного ящика. – Вы нас недооцениваете, – сказал он. – Мы знаем, что вы передаете Данилову секретную информацию. У нас есть достаточно материала, чтобы отправить вас в места не столь отдаленные. Но я предлагаю вам договориться: вы прямо сейчас позвоните Данилову и попросите его срочно вернуться к вам домой с портфелем и тем, что вы ему дали. Если вы согласны сотрудничать, мы не будем выдвигать против вас обвинений и вы уедете в Америку, как и планировали.
– Полагаю, вы будете ждать Данилова у меня дома?
– Да.
– Нет, я не могу этого сделать. Он мой друг. Как я могу заманить его в ловушку?
– Данилову нечего бояться. Если содержимое портфеля так безобидно, как вы утверждаете, он уйдет домой. В противном случае он будет выслан из СССР. Если вы откажетесь, это будет означать, что вы дали ему то, чего у вас не должно быть. Мы ведь можем провести у него обыск – у него нет дипломатической неприкосновенности, – и все равно найдем то, что вы ему дали, а вы ответите по всей строгости закона.
– Вам прекрасно известно, что никакими секретными материалами я не обладаю, – ответил отец. – Иначе мне не выдали бы визу. И на эту тему имеется экспертное мнение самого вице-президента Академии наук академика Овчинникова. Можете у него узнать.
– Ваша виза аннулирована; ее выдали по ошибке. Так что же в дипломате?
– В дипломате два альбома в подарок.
– Ну что ж, значит,
