Оливер Сакс - Нога как точка опоры (2012)

Нейропсихология, как и классическая неврология, стремится быть совершенно объек­тивной, и именно отсюда исходит ее великая сила, ее прогресс. Однако главной особен­ностью живого существа, и человека в особенности, является активность субъекта, а не объекта, а как раз субъект, живое «я», и оказывается исключен. Нет сомнения, что Лурия сам это чувствовал, — это заметно по всем его работам, но особенно — по работам последних лет. Он был вынужден, как он однажды написал мне, создавать два сорта книг — «систематические» (например, «Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга») и те, что он любил называть неврологическими биогра­фиями или романами, в центре которых страдающее, действующее «я» («Потерянный и возвращенный мир», «Маленькая книжка о большой памяти»). Его ранние работы всецело объективны, однако под конец жизни он, не жертвуя объектив­ностью и точностью, все более сосредоточи­вался на субъекте. Он чувствовал, что это самое главное, что врач должен полностью погрузиться в действительные ощущения паци­ента, выйти за границы чисто «ветеринарного» подхода.

Мы видели, что опыт, который имел я сам, достаточно распространен, даже универсален при условии критической степени нарушений восприятия, или «афферентного поля», как любил говорить Леонтьев. Более того, мы видели, что объективный и эмпирический характер неврологии препятствует какому-либо учету субъекта, «я». Должно что-то случиться, что-то весьма радикальное, чтобы избежать этого противоречия, этого тупика. Пришло время сделать следующий шаг. Классическая неврология утвердила себя — утвердила еще к 1920-м годам — и навсегда сохранит непре­ходящую важность. Нейропсихология утверди­лась к 1950-м годам и также навсегда сохранит непреходящую важность. Что нам нужно теперь, что нужно для будущего, так это неврология личности, идентичности.

Существует множество указаний на то, что время для этого пришло. В церебральной неврологии, в особенности в последние пятнад­цать лет, возник кризис. «Высшие корковые функции» Лурии, впервые изданные в I960 году, всесторонне рассматривали функци­ональные системы левого полушария, но почти не затрагивали правое. Метод высших кор­ковых функций для правого полушария не срабатывает. На каждую статью о правом полушарии приходится тысяча публикаций о левом, в то время как нарушения возникают в равной степени в обоих. Однако синдромы правого полушария, как, например, синдром Поцля, носят чрезвычайно странный характер и обычно принимают форму изменений иденти­чности. Такие изменения не поддаются анализу как нарушения функций — их нужно рассматривать как личностные нарушения. Наши ограничения и потребности находят все большее осознание.

Этот кризис 1980-х годов странно напо­минает другой кризис, случившийся двести лет назад. Эмпирическая философия, послужившая моделью для эмпирической науки, достигла своего апогея в работах Д. Юма, который довел ее до предела, заставил философию и себя прийти к глубокому противоречию.

«Я позволю себе утверждать, что мы — всего лишь коллекция, собрание различных восприятий, следующих одно за другим с невероятной быстротой в постоянном течении и движении».

В результате Юм был вынужден заключить, что «личностная идентичность» — фикция. Однако это заключение вступило в проти­воречие с его глубочайшими чувствами: он назвал его «химерой» и был доведен до «философского отчаяния».

Это отчаяние, этот тупик был преодолен в 1781 году, когда И. Кант опубликовал свою «Критику чистого разума». И мое собственное отчаяние, мой собственный тупик были преодолены, когда я прочел эту книгу. Я имел опыт переживания «я», который не мог отри­цать, но который не признавала нейро­психология, где не было места для «я». Этот кризис заставил меня обратиться к Канту. Здесь я нашел то, чего не мог мне дать анализ, — концепцию синтетических априорных интуи­тивных знаний, которая давала возможность организовать и понять опыт: априорные знания о пространстве и времени структурировали опыт и поддерживали представление об Эго, о «я». Эти формулировки дали мне, как я полагаю, основания того, что я называю «кли­нической онтологией» или «экзистенциальной неврологией», — неврологии личности в рас­паде и создании. Ключевой для меня пассаж в «Критике чистого разума» следующий:

«Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, т.е. созерцания нас самих и нашего внутреннего состояния. В самом деле, время не может быть определением внешних явлений: оно не принадлежит ж к внешнему виду, ни к положению и т.п.; напротив, оно определяет отношение представлений в нашем внутреннем состоянии... Пространство... чистая форма внешнего чувственного созерцания... оно a priori доставляет только многообразное в созерцании для возможного знания... Время есть априорное условие всех явлений вообще; оно есть непосредственное условие внутренних явлений (нашей души) и тем самым косвенно также условие внешних явлений»[34].

Нормальный опыт, в терминах Канта, соединяет внешние явления с внутренними сос­тояниями, внешнее и внутреннее интуитивное знание, пространство и время. Однако меня особенно интересовала на основании соб­ственного опыта и наблюдений возможность существования радикального дефекта воспри­ятия, который может проявляться во внутрен­них состояниях, внешних явлениях или тех и других. Именно такой радикальный подрыв восприятия, как мне представлялось, и состав­лял суть и моего опыта, и тех беспорядочных ощущений, которые описывали мои пациенты. Такой опыт, элементарные нарушения ощуще­ний были непонятны, пока не получили освещения формулировками Канта.

Скотома, в терминах Канта, была полным нейро-онтологическим угасанием (или «альканной»). Физически, физиологически имело место отсутствие нервных импульсов, образов и поля; однако метафизически или онтологически это — отсутствие разума и его конструктов, пространства и времени. «Трепе­тание» — такое, как испытанный мной бред несвязных образов ноги или кинематическая «обезвремленная» несвязность ауры при мигрени, представляется промежуточным состоянием создания или распа­да реальности и как таковое состоящим из несвязанных внешних явлений, лишенных внутреннего содержания или артикуляции во времени. Музыка, напротив, не имея отношения к внешним явлениям, является прототипом внутреннего содержания, внутреннего суще­ствования, души.

Как раз в музыке и было то, что нужно, — беспрепятственное течение внутренних сос­тояний, неделимых, взаимопроникающих, «бергсонианское» внутреннее время: на таинственную природу действия был пролит свет. Как это ни парадоксально, казалось, что действие не может быть сведено к процедурам, к некой последовательности или серии опера­ций. Действие, по сути, было потоком, внятным потоком, потоком искусства, который можно уподобить мелодии. Без этого живого потока, этой кинетической мелодии и высказывания, без превращения в того, кто течет и высказывает себя, вообще не могло быть действия, не могло быть ходьбы. Это и был «ответ» на solvitur ambulando.