Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк
Не то чтоб дядя Вупа был пьяницей, никогда он не осмелился бы прийти в дом выпивши. Но и трезвенником он не был. В одной из тех сект, к которым он, по его выражению «приблудился», надо было быть абсолютно трезвым. Его это никак не удовлетворяло.
— Не для русского человека это! — говорил он.
Каюсь… Дядя Вупа впервые меня познакомил со вкусом водки еще в самом нежном моем возрасте. Правда, давал только пробовать, только чуть-чуть… Но все же давал. Конечно, мои родители не имели никакого представления об этих «пробах».
Однажды дядя Вупа пригласил меня к себе на именины. Дома никого не было, и я пошел к дяде Вупе с большим удовольствием.
Какой интересный народ был у дяди Вупы! Совсем не похожий на тот, который собирался у нас в доме. Особенно мне понравился дядя Яша, такой толстый, с бородой, веселый, болтливый. Он был извозчиком, и пролетка его стояла здесь же во дворе.
Хотя дядя Вупа был очень «весел», он все же понимал, что держать здесь мальчика долго нельзя, а то могут выйти всякие неприятности. За это дело взялся дядя Яша. Но, видно, и он, и сам Осип Павлович уже как-то не очень соображали. Ведь все-таки именины…
И вместо нашего дома мы приехали в какой-то чужой, подъехали к халупе, где нас встретили с восторгом. Как выяснилось потом, мы прибыли к «адвентистам седьмого дня». Они хорошо знали дядю Вупу. Эти адвентисты тоже не прочь были приложиться к бутылке. Ведь неизвестно, когда еще будет этот самый «седьмой день» (что-то вроде Страшного суда) и как его лучше встретить, трезвым или пьяным. Одним словом, здесь продолжалось наше пиршество. Дядя Вупа был очень весел, обнимал меня, целовал.
— Смотри, смотри! — кричал он.
И тут я увидел то, чего не видел никогда и, вероятно, не увижу вновь, хотя бы мне пришлось жить добрую сотню лет. Маленький зеленый чертик, такой изящный, как на картинке, с крошечным хвостиком пробежал по столу и прыгнул на скамейку, а затем исчез. Он был похож на тех чертиков, которых когда-то показывал дядя Вупа в печке. И таких же милых зеленых чертей любил изображать мой взрослый кузен, который учился живописи в Париже.
Я упал со стула и лишился чувств.
Дома была паника: пропал мальчик. В конце концов разузнали, что меня увел Осип Павлович на свои именины. Один из сослуживцев отца пошел к нему, а потом добрался и до адвентистов. Привез меня совсем больным. У меня была сильная инфлюэнца (так звали раньше нынешний грипп), и я пролежал больным более месяца.
По словам дяди Саши, мой отец, всегда такой спокойный и сдержанный, на этот раз рассердился и разбушевался. «Я его, мерзавца, рассчитаю, предам суду», — кричал он.
Вскоре прибыло к нам до полдюжины моих теток. Все интеллигентные, некоторые даже, как говорили тогда, «причастные» к революции — акушерка, провизор, библиотекарша, медсестра… Все они почти хором укоряли мою бедную маму: недосмотрела, а еще учительница, педагог. Доверила милого мальчика пьяному мужику! Правда, все они еще недавно уважали Осипа Павловича и любили беседовать с ним, но теперь об этом предпочитали не вспоминать.
В конце концов Осипа Павловича не рассчитали и, уж конечно, не предали суду, но следили за тем, чтобы он теперь не общался с детьми. Скоро я стал забывать дядю Вупу.
Так я лишился своего лучшего друга детских лет. И все из-за маленького зеленого чертика.
ГИМНАЗИЯ НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА
Теперь я учусь (как говорили тогда — воспитываюсь) в гимназии Николая Павловича. Это частная гимназия со всеми правами. Ее директор (он же хозяин) — очень популярный в нашем городе педагог. Его статьи по вопросам воспитания даже иногда печатаются на страницах столичных журналов.
Это была гимназия не какая-нибудь рядовая, нет. Это была гимназия с ярко выраженной либеральной репутацией. Таких тогда было немного. Учились в ней преимущественно дети высококвалифицированных, сравнительно зажиточных интеллигентов. Они очень уважали Николая Павловича и охотно платили, как тогда говорили, «за право учения» примерно в три раза больше, чем в соседних «казенных» гимназиях. Бывало здесь немало и иногородних, родители которых не хотели доверить своих детей «затрапезным» прогимназиям маленьких городов. Для них был устроен пансион в особом доме при гимназии. Там хорошо кормили, был сравнительно свободный режим. Я никогда не слыхал жалоб на нравы этого пансиона со стороны приезжих гимназистов.
К чести нашего директора следует сказать, что он не слишком придерживался так называемой процентной нормы, обычно находил легальные пути, чтобы ее как-то обойти. За это ему, говорят, попадало от попечителя округа, но нет худа без добра. Это создавало Николаю Павловичу популярность среди передовых интеллигентов.
В классе Николай Павлович порой выглядел громовержцем. А особенно когда распекал учащихся за всякие их проступки. Правда, делал это он не очень резко, не грубо, по-видимому педагогически умело, остроумно. Ведь знали, что он был человеком добрым, даже содержал на свои средства некоторых нуждающихся учеников. И потому мы не только уважали, но и любили нашего директора и совершенно искренне приветствовали его, когда он получил высокий чин действительного статского советника. Это был чин штатского генерала, дававший его носителю, а также его детям и внукам потомственное дворянство.
Правда, в домашней обстановке, среди людей, которым он доверял, Николай Павлович порой высказывал почти крамольные мысли. Я это узнал от отца, который не раз у общих знакомых играл в карты с нашим директором. Николай Павлович особенно резко осуждал так называемый «внешкольный надзор». Считал его нелепым и оскорбительным для учащихся. По мнению Николая Павловича, этот надзор нисколько не способствует улучшению нравственности гимназистов, скорее наоборот. Против внешкольного надзора он даже пытался высказываться в печати, на страницах педагогических журналов. Но «внешкольный надзор» был утвержден соответствующими инстанциями, был законом, и наш законопослушный либеральный педагог был принужден этому закону подчиняться.
Что же такое этот «внешкольный надзор»? Много крови портил он бедным гимназистам. Без особого письменного разрешения инспектора (которое давалось не очень охотно) бедный гимназист не мог тогда посещать не только балы и спектакли, но и публичные лекции. Нельзя было гулять по главной улице города. Там гимназиста могли соблазнить девицы вольного поведения. Гимназист должен был быть всегда одет в форму,
