Чайковский - Василий Берг
Кстати говоря, в Берлине, на одном из торжественных обедов, Петр Ильич встретился с Дезире Арто. «Я был невыразимо рад ее видеть, – писал он Модесту Ильичу. – Мы немедленно подружились, не касаясь ни единым словом прошлого. Муж ее Падилла душил меня в своих объятиях… Старушка столь же очаровательна, сколько и 20 лет тому назад»[213].
Слова «не касаясь ни единым словом прошлого» одни биографы истолковывают как подтверждение искренности чувств, которые когда-то питали друг к другу Чайковский и Арто, а другие склонны видеть здесь нежелание вспоминать «проходной эпизод», нечто маловажное, никогда не имевшее большого значения.
«Я вынес из Праги неизгладимые воспоминания и, несмотря на чудовищное утомление, уехал со слезами на г лазах и с полным убеждением, что чехи необычайно симпатичный народ, притом глубоко преданный нам»[214].
Из Праги Петр Ильич отправился в Париж, где 21 февраля (4 марта) и 28 февраля (11 марта) дирижировал оркестром Эдуара Колонна[215]. На одном из этих концертов побывал французский писатель Ромен Роллан, описавший Чайковского так: «Голова дипломата или русского офицера. Бакенбарды и квадратная бородка. Открытый лоб, костистый, углубленный посередине большой поперечной морщиной; выпуклые надбровные дуги; взгляд пристальный, неподвижно устремленный прямо перед собой и в то же время как бы внутрь себя. Высокий, худощавый. Безупречно корректный, в белых перчатках и галстуке. Когда он дирижирует, его высокая фигура не шелохнется, в то время как правая рука твердо, сухо, резко отбивает такт, иногда (в финале Третьей сюиты) подчеркивает ритм, отталкиваясь тяжело и сильно, с неистовой энергией, благодаря чему трясется правое плечо, а все остальное тело неподвижно. Кланяется автоматически, стремительно, сухо, всем туловищем, три раза подряд». Очень яркий литературный портрет, читаешь – и представляешь Петра Ильича как наяву.
Парижская публика принимала Чайковского сдержаннее, чем пражская, но тоже с восторгом. Чествовали Петра Ильича очень искренне, и на недостаток славы он, по собственному признанию, пожаловаться не мог. Правда, в бочке меда нашлась и ложка дегтя. «В денежном отношении очень плохо, – жаловался Петр Ильич в письме к брату Модесту. – Смешно сказать, что Colonne [Колонн], спекулируя на симпатии французов ко всему русскому, делает огромные сборы, а я не получаю ни копейки… Говорят, что мне бы следовало дать свой концерт, но я не решаюсь»[216].
Из Лондона, который шел следом за Парижем, Петр Ильич писал брату, что в Париж ему «носу нельзя теперь показать», чтобы не отдать себя на растерзание «разным господам, требующим, чтобы я концерты для них устраивал». В словах «Очень было трудно отделаться от Парижа. Если бы я еще день там остался, то сошел бы с ума, до того меня замучили»[217] звучит затаенная гордость – знай наших!
В Лондоне был дан один концерт. Больше всего публике понравилась серенада для струнного оркестра, после которой Чайковского вызывали аплодисментами трижды. «Вариации из Третьей сюиты понравились меньше, но все-таки аплодировали очень дружно… – писал Петр Ильич баронессе фон Мекк. – Успех, коим я везде пользовался, очень приятен. Но что ужасно, невыносимо – это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности»[218].
За время своей гастрольной поездки Петр Ильич познакомился со многими европейскими композиторами, начиная с Брамса и заканчивая Берлиозом, но наиболее сильное впечатление, переросшее в знакомство, произвела встреча с норвежским композитором Эдвардом Григом, которому Чайковский посвятил свою увертюру «К Гамлету». «В комнату вошел очень маленького роста человек, средних лет, весьма тщедушной комплекции, с плечами очень неравномерной высоты, с высоко взбитыми кудрями на голове и очень редкой, почти юношеской бородкой и усами. Черты лица этого человека, наружность которого сразу привлекла мою симпатию, не имеют ничего особенно выдающегося, ибо их нельзя назвать ни красивыми, ни неправильными; зато у него необыкновенно привлекательные средней величины голубые глаза, неотразимо чарующего свойства, напоминающие взгляд невинного прелестного ребенка. Я был до глубины души обрадован, когда по взаимном представлении нас одного другому раскрылось, что носитель этой безотчетно для меня симпатичной внешности оказался музыкант, глубоко прочувствованные звуки которого давно уже покорили мое сердце. То был Эдвард Григ…»[219] «Как я горжусь, что заслужил Вашу дружбу!» – писал Григу Чайковский. «Мы должны повидаться, – отвечал Григ, – где бы то ни было: в России, в Норвегии или еще где-нибудь! Родственные души ведь не растут на деревьях!» К сожалению, встретиться им больше не удалось – Петр Ильич приглашал своего друга в Москву, но Григ так и не собрался приехать, а в ноябре 1893 года Чайковского не стало.
Еще одним ярким событием стало знакомство с певицей Полиной Виардо, возлюбленной Ивана Тургенева. Точнее, это было впечатление не столько от самой Виардо, сколько от хранившейся у нее оригинальной партитуры «Дон Жуана» Моцарта. «Я провел два часа у Виардо в перелистывании подлинной партитуры Моцарта (“Дон-Жуан”), которую еще лет тридцать тому назад муж Виардо случайно и очень дешево приобрел, – писал Петр Ильич баронессе фон Мекк. – Не могу выразить чувства, которое охватило меня при просмотре этой музыкальной святыни! Точно будто я пожал руку самого Моцарта и беседовал с ним»[220].
Из Лондона Петр Ильич приехал в Тифлис, где его брат Анатолий служил прокурором судебной палаты (в 1889 году он стал тифлисским вице-губернатором). По пути Чайковский остановился в Таганроге у старшего брата Ипполита. Оттуда он написал Надежде Филаретовне о том, что мечтает о последующих гастрольных поездках и что хотел бы, чтобы его пригласили дирижировать в Соединенные Штаты (все логично – покорив Европу, нужно покорять Америку).
Возвращение на родину было омрачено встречей с сестрой Александрой, состоявшейся в Петербурге в мае 1888 года, когда Петр Ильич ездил в столицу представляться императору по случаю назначения ему пенсии. «Бедная сестра моя, вечная страдалица, – писал Чайковский Юлии Шпажинской. – Вот в самом деле горе! У этой женщины были, да и теперь еще есть, все условия для счастия, а между тем ничего ужаснее ее жизни представить себе нельзя. Во 1-х, у нее мучительная болезнь печени (камни), от коей она так страдает по временам, что в течение многих дней не перестает кричать
