Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

Летом я работала в маленькой поликлинике для портовых рабочих Воркуты-Вома. Там десятник, тоже из заключённых, привёл ко мне мужчину и сказал:

— Осмотрите. Он, наверное, болен. Это очень хороший работник, но трое суток он просидел неподвижно на берегу. Не понимает по-русски ни слова.

У мужчины был сильный жар, нужно было отправить его в больницу. Но я не могла написать направление — он не отвечал ни на один мой вопрос. Я пыталась говорить с ним по-русски и по-немецки, но больной только молча смотрел на меня своими большими глазами. Его потрёпанная серая шинель показалась мне чем-то знакомой, и я спросила по-фински, как его зовут.

— Леуко, — ответил он обрадованно. — Вы говорите по-фински?

Так разрешилась загадка — это был лейтенант финской армии. Мне некогда было долго с ним разговаривать, но, кажется, он служил на границе. В больнице выяснилось, что у него воспаление лёгких. Скоро он поправился. Я его видела мельком и позже, но о дальнейшей его судьбе ничего не знаю.

Смертность среди заключённых, работавших в угольных шахтах, постоянно росла. Поэтому осенью 1941 года из Москвы пришёл приказ построить и оборудовать в Воркуте-Воме восемь больничных бараков на восемьдесят коек каждый. Меня назначили старшей медсестрой одного из бараков. На этой работе я столкнулась с двумя молодыми финнами, одного из них звали Вилхо Рёпелинен, фамилию другого не помню, звали его Рейно. Вилхо был краснощёкий синеглазый деревенский парень, а Рейно — щуплый горожанин, оба служили в погранотряде, попали в плен при внезапной атаке русских. О Вилхо больше ничего не знаю. Рейно умер от туберкулёза. Я изо всех сил пыталась ему помочь, до сих пор часто вспоминаю его благодарные, встревоженные, глаза.

Однажды офицер велел идти с ним на берег реки, там двое заключённых возились с лодкой.

— Может, вы сможете разрешить эту загадку, — сказал он. — Оба — финны, но друг друга не понимают.

Одного из них я знала, фамилия его была Келтакаллио, второго я раньше не видела. Когда я спросила его имя, он ответил по-шведски:

— Я по-фински не понимаю.

Я заговорила с ним по-шведски, и он рассказал, что он рыбак, швед, живёт около Ханко на берегу Финского залива, фамилия его Линдстрём. Летом 1940 года он вышел с братом в море ставить сети, их остановил большой советский катер и увёз, захватив сети и лодку, в Ленинград. Там их посадили в Кресты. Брата отправили куда-то в другое место, а сам он оказался в Воркуте! Скоро после этого Келтакаллио и Линдстрём исчезли.

В июне 1940 года в Воркуту-Вом приплыла на речном пароходе группа женщин-заключённых, среди них была родившаяся в Америке молодая Сента Роджерс. Родители её были латыши, эмигрировали из Риги в США. Скоро мы с Сентой подружились, она мне рассказала о своей жизни. Отец Сенты поменял фамилию Рудзутак на английскую — Роджерс. Его брат, оставшийся в Латвии, Ян Рудзутак[170], стал наркомом. Он был другом Ленина, но в 1938 году расстрелян как контрреволюционер. Отец Сенты, поддавшись на уговоры брата, переехал с семьёй в Москву, стал техническим экспертом, но скоро и он, и его жена были ликвидированы.

Сента приехала в Москву, когда ей было тринадцать, а в девятнадцать её арестовали по обвинению в шпионаже в пользу США и приговорили к смерти. Сенту перевели в камеру смертников на Лубянке, но президент Калинин, на основании её прошения о помиловании, заменил смертную казнь десятью годами лагерей. Из Воркуты-Вома Сенту перевели в Воркуту, в лагерь для особо опасных преступников, из которого мало кто выходил живым.

В Воркуте я познакомилась с госпожой Отт, бывшей служащей французского посольства в Москве. Одновременно она была главой московской католической церкви. Религиозная деятельность и была «тяжким преступлением», за которое она была арестована. Всё произошло из-за визита генерала де Голля[171] в Москву в 1944 году. Генерал изъявил желание присутствовать на мессе. Кремль оказался в затруднительном положении. Срочно было решено привести в порядок годами бездействовавшую католическую церковь, найти пастора. Осуществить это оказалось не так трудно. Но госпожа Отт допустила роковую для себя ошибку. Она не только велела убрать церковь цветами и свечами, но привезла из посольства большое кресло, покрыла его дорогим покрывалом и поставила перед алтарём для де Голля. Именно из-за этого кресла она и была арестована, и не только она сама, но и её девятнадцатилетняя дочь. Госпожа Отт показывала мне фотографию этой очаровательной девушки. Девушка на Лубянке лишилась рассудка и попала в психиатрию.

Лучшей подругой госпожи Отт была старая петербургская дама баронесса Клодт, они часто играли в шахматы. Баронесса была настоящей аристократкой. Ни разу она ни на что не пожаловалась, была со всеми дружелюбна и внимательна. Она была арестована в Берлине в 1945 году. Единственное её преступление состояло в том, что она покинула родину в 1917 году, во время большевистской революции. Её отец барон Клодт — известный петербургский скульптор, автор конных фигур Аничкова моста. Вскоре после нашего знакомства тяжёлый сердечный приступ вызволил баронессу из заточения.

Когда однажды под вечер осенью 1942 года я делала с санитаром в бараках обычный обход, я наблюдала, как совершенно мокрые заключённые возвращаются с работ под проливным дождём. Они сняли насквозь промокшую одежду и разложили на полу в сушильной комнате, многие оставили там и мокрые сапоги. Когда я открыла дверь сушилки, мне стало нехорошо от отвратительного запаха мокрой рабочей одежды.

Вдруг я уловила какое-то движение среди сушившихся фуфаек: санитар подошёл и подтащил к выходу человека в мокром пальто. Тот попытался встать, но не смог даже приподняться. Это был японец, я видела, как тяжело он болен. Вместе с санитаром я отвела его в поликлинику, чтобы оттуда переправить в больницу. Он слабым голосом отвечал на мои вопросы и, как в Японии принято, вежливо улыбался. Японская компартия послала его своим представителем в Коминтерн в Москву, он был членом Исполкома. На следующий день я узнала, что он умер в больнице. Его не расстреляли в Москве, как многих других коминтерновцев, в отличие от них, он достиг той же конечной цели, изнемогая от голода и холода в тюрьмах и лагерях.

В апреле 1943 года меня из Воркуты-Вома переправили на поезде в Воркуту. Ветка из Кошвы в Воркуту в конце 1942 года была почти готова, но выравнивание и наладка рельсового пути длилась ещё несколько лет. Меня сперва назначили старшей медсестрой лагерной больницы. Здесь лечили заболевших от недоедания и нехватки витаминов заключённых, не из человеколюбия, а чтобы они снова как можно скорее могли приступить к работе. Чаще всего встречалась болезнь пеллагра — от недостатка витаминов происходили тяжёлые нарушения пищеварения и расстройство нервной системы. Ежедневный рацион был явно недостаточен для людей на тяжёлых работах в шахтах. Мужчины получали утром только овсяную баланду, а вечером — жидкий суп и восемьсот граммов чёрного хлеба. Не было ни картошки, ни овощей. Лишь в более поздние годы каждый стал получать около полкило сахара в месяц. Но всё это получали только те, кто выполнял в шахте норму. Те, кто с нормой не справлялся, были в ещё более ужасном положении. Они получали так называемый «штрафной котёл» — двести граммов хлеба. Нагрузка у людей была столь непосильной, что при таком питании жили они недолго.