Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф
Вулфы были в Эшеме с 17 по 28 мая; никаких записей за этот период в Эшемском дневнике нет.
28 мая, вторник.
От наплыва литературы я избавилась и Сквайра в рецензии тоже хорошенько пожурила. По неудачному совпадению одновременно с книгами случился такой наплыв людей, что я отупела до немоты, но взяться за перо сразу по возвращении из Эшема означает, надеюсь, неувядающие надежды на то, что дневник теперь является моим неотъемлемым продолжением и развитием — растрепанным, вьющимся растением, у которого на каждый цветок приходится ярд [≈ 0,9 м] зеленого стебля. Метафора придумана в Эшеме.
Позвольте для начала рассказать о Джанет, Дезмонде, Кэтрин Мэнсфилд и Лилиан, но были, разумеется, и другие люди, например Гарри Стивен и Клайв. Каждый из них достоин целой страницы комментариев, теперь уже бесполезных, я думаю, отчасти из-за привычки рассказывать о событиях другим людям, а, сделав это однажды, я уже не хочу повторяться, ибо истории оставляют в моем сознании след, укрепляющий вспоминания и делающий их стереотипными и немного скучными. Я бродила с Дезмондом по Ричмонд-парку под луной. Мы перепрыгнули через палисад[732] в погребальную рощу мисс Хикман[733] и обнаружили там темно-зеленые холмики, отмеченные красными розетками. Рододендрон прекрасен в лунном свете, как, впрочем, и увиденный нами фарфоровый унитаз — словно божество, приютившееся среди папоротников и цветущих кустов. Дезмонд, с непостижимой настойчивостью донимавший меня по телефону, в письмах, визитами на обед с принцем Бибеско, бросил это дело, выпил целую бутылку и заливался как охмелевший соловей, влюбленный, смешной, ностальгирующий, вспоминающий мертвых и, быть может, немного хандрящий, в хорошем смысле. Однако он довольно резко отозвался об обаянии и уме Молли [Маккарти].
«Да, я никогда и не переживала по поводу трагедий в вашей жизни», — сказала я, и никто не переживает, хотя, судя по слухам, они периодически затягивают петлю на шее. Но современная жизнь в принципе к этому располагает. Кэтрин, как обычно, была мраморно-бледной; она только что вышла замуж за Марри и предпочла делать вид, будто это брак по расчету[734]. У нее ужасно болезненный вид. Как всегда, мы пришли к странному взаимопониманию. Моя теория состоит в том, что я проникаю в ее истинную сущность через многочисленные оболочки и фантазии, вызывающие тошноту или недоумение у большинства наших друзей. Думаю, это следствие ее любви к писательству. Но теперь она уезжает в Корнуолл. Гарри Стивен рассказывал старые истории, морщил нос и неоднократно ссылался на свой солидный возраст. Ему 58. Несомненный провал, который, однако, ободряет других людей; неудачники более безответственны, нежели успешные люди, но все-таки Гарри нельзя в полной мере назвать безответственным. Он скромен, с юмором, но гордиться может лишь отцом и предками. Он по-прежнему достает огромный нож, приоткрывает лезвие и убирает его обратно[735]. Джанет была определенно более оживленной, чем в последнее время. Они с Л. обсуждали греческий язык. Она все еще ломает голову над теориями о Платоне[736], очень открытая и готовая разбираться во всем, чем бы ее ни озадачили. Я накинулась на Джанет сначала с романом Джойса, затем с семейством Марри, которое, должно быть, живет теперь по соседству с ней[737]. Лилиан прочла свой доклад перед Гильдией в духе полного сотрудничества. Будь я связана с их движением, думаю, я бы не стала возражать против материнской заботы о женских душах, но вижу в них сильное стремление считать себя во всем правыми, а еще желание руководить и влиять.
Клайв, только что вернувшийся от Макса Бирбома и склонный считать себя одним из выдающихся людей среди нас, был светским человеком хоть куда. Он прислал мне свою книгу, где я обнаружила себя в компании Харди и Конрада, а Нессу и Дункана — в первых же скобках[738]. Он без умолку болтал, трепался и намекал на всех своих друзей, вечеринки и интересы — звучало не оскорбительно, по крайней мере для меня. Клайв создает или хочет создать впечатление, будто он сидит в кафе «Royal[739]» с Мэри, а к нему подходят молодые поэты и художники, и он их всех знает, и между собой они решают свои дела. Его книга полна нравоучений и не очень хорошей критики. С одной стороны, он плохо разбирается в литературе, а Роджер добавил, что Клайв ничего не понимает и в картинах. С другой стороны, он обладает сильным английским чувством морали. В Эшеме у нас был пикник с Роджером, и я провела ночь в Чарльстоне. Это что касается компании. Но главное — погода. Из-за жары гулять перед чаем было невыносимо, поэтому мы сидели в саду: я лениво читала, а Л. занимался садом. У нас лучшие цветы из когда-либо виденных: желтушники в изобилии, аквилегии[740], флоксы и, если пройти дальше, огромные алые маки с пурпурными пятнами. Вот-вот пышно расцветут пионы. У стены — гнездо черных дроздов. Прошлой ночью в Чарльстоне я лежала у открытого окна и слушала соловья, который начал петь вдали и постепенно приближался к саду. В пруду плескались рыбки. Май в Англии — это, как говорится, время изобилия, любви и творчества. Я много говорила с Нессой о слугах и разных перспективах. Роджер, конечно, пришел из Бо-Пип[741]; была миссис Бреретон, загорелая, невозмутимая, образованная и очень компетентная. Я и Роджер устроили что-то вроде лягушачьего пения и квакали о том, как мы любили и восхищались, а нас лишь презирали за страдания. Несса сидела практически молча и шила платье при свете лампы. Роджер становится все более эгоистичным, или это я стала внимательней, но его жалобы звучали искренней моих. Возможно, все интересные люди — эгоисты, однако само по себе это не очень приятно. Там было много бельгийских зайцев[742] и столько же детей, если судить по шуму, хотя миссис Б. постоянно держит их в своих комнатах, и те часами не появляются. Саксон и Барбара приехали в Эшем, когда мы уезжали, — это компромисс, поскольку мы не очень хотели видеть их в качестве гостей, а они достаточно холодно попросили нас их принять.
6 июня, четверг.
Перерывы в записях объясняются погодой.
