Анна Ларина-Бухарина - Незабываемое
Но все это было позже. А в июне 1937 года, то есть через три месяца после ареста Н. И., однажды, когда я сидела у постели Надежды Михайловны, а Иван Гаврилович все решал свои задачи, раздался звонок в дверь. «Это за мной», — сказала Надежда Михайловна и протянула руку к ящику ночного столика, чтобы взять приготовленный на случай ареста яд, а я пошла открывать. У нас уже давно никто не бывал, кроме моей старой бабушки, да и та предварительно звонила по телефону. Мать поддерживала нас материально, но по обоюдной договоренности мы друг к другу не ходили. Я берегла ее. И вдруг — звонок в дверь. Вошел человек в форме НКВД с кожаной сумкой в руке.
— Как бы повидать Анну Михайловну, — произнес он подчеркнуто вежливо, — по-видимому, это вы?
Я подтвердила.
— Предъявите паспорт, — сказал он, пройдя в комнату.
— Зачем же паспорт, разве на слово вы мне не верите? — спросила я, еще ничего не подозревая.
— Почему же, верю, верю, но такова формальность, я должен проверить это документально.
Я заволновалась, почему-то решила, что мне сообщат что-то страшное о Н. И. — скорее всего, он не выдержал мучений и скончался. У меня тряслись от волнения руки, когда я протянула паспорт. Он положил мой документ в сумку (больше я его не видела) и вытащил небольшую бумажку — первое постановление обо мне, подписанное Ежовым.
Мне предложено было выехать в один из пяти городов — по моему выбору: Актюбинск, Акмолинск, Астрахань, Семипалатинск, Оренбург. Срок оговорен не был (решение о пятилетней ссылке было прислано потом).
— Поезжайте в Астрахань, — посоветовал мне сотрудник НКВД, — там Волга, там рыба, фрукты, арбузы — великолепный город.
— Никуда не поеду, — заявила я уверенным тоном, — ни в Семипалатинск, ни в Астрахань. Дело Бухарина еще не решено, и вы не имеете права применять ко мне репрессивные меры.
Я мотивировала свой отказ еще и тем, что за время следствия над Н. И. я была настолько измучена и ослаблена, что не смогла бы забрать с собой годовалого сына. Пришедший посоветовал оставить мальчика в Москве. Но я вовсе не желала расставаться с ребенком. Да и кто бы взял «прокаженного» ребенка — сына Бухарина!
— Ну это вы напрасно, напрасно так думаете, ребенок ни при чем!..
Однако в действительности и ребенок оказывался всегда виноватым.
Отказываясь ехать в ссылку, я, конечно, великолепно понимала, что борьба моя неравна и бесполезна, но сдаваться без боя не хотелось.
— Постановление подписано Ежовым, — напомнил сотрудник НКВД.
— Мне безразлично, кем оно подписано. Вы меня можете выдворить отсюда только силой.
Мне было предложено расписаться в том, что я ознакомилась с решением о моей ссылке. Я это сделала, а на обороте документа написала, что в ссылку ехать отказываюсь, и изложила причины.
Дня два меня никто не тревожил, но я уже готовилась к отъезду, правда, скорее психологически, ибо вещей у меня было настолько мало, что особого времени на сборы не требовалось. Ценнейшую огромную библиотеку увезти не только в ссылку, но даже из Кремля в Дом правительства я не могла, и не только потому, что она не уместилась бы в той квартире, но и потому, что она была опечатана. Случайной собственностью оказалась обстановка кабинета Н. И. Однажды какая-то мебельная фабрика прислала ему гарнитур. Н. И. был возмущен столь дорогим подарком, поехал на фабрику и оплатил стоимость кабинета. Таким образом, в «доме на набережной», кроме картин Н. И., которые я перевезла из Кремля, ценного ничего не было.
Дня через два около десяти вечера за мной была прислана шикарная черная машина и сотрудник НКВД любезно пригласил меня на Лубянку. «Ненадолго, ненадолго», — дважды повторил пришедший. Мне и в голову не приходило, что я могла не вернуться. В кабинете сидели двое: Матусов (кажется, он был в должности начальника одного из отделов НКВД) и Фриновский — заместитель Ежова.
— Что вы бунтуете, Анна Михайловна, разве вы не понимаете, что с нами шутки плохи, — сказал Матусов. — В ссылке вам будет обеспечена забота, работа и квартира. По отношению к вам эта мера кратковременна, и вы будете скоро возвращены.
— Ну а если вы хотите избежать ссылки, — добавил Фриновский, — надо «сжечь все мосты».
— Что вы этим хотите сказать? — насторожилась я.
— Это означает, — пояснил Фриновский, — отречение от Бухарина как от врага народа, опубликованное в печати.
— Вы сделали мне подлое предложение, вы оскорбили меня, — вскрикнула я, — лучше Астрахань!
И возмутившее меня предложение Фриновского больше не обсуждалось. Я просила дать мне перед отъездом свидание с Н. И. Я знала, что больше никогда его не увижу, и мне хотелось проститься с ним. Но, ссылаясь на то, что Н. И. подследственный, мои собеседники мне в этом отказали.
— Но раз подследственный, — заметила я, — то никто до окончания следствия и суда не имеет права называть его врагом народа.
Оба промолчали, но пообещали, что после окончания следствия меня вызовут из ссылки для свидания с Н. И. Я, конечно, понимала, что они лгут.
Через несколько дней приехал сотрудник НКВД, чтобы отправить меня в Астрахань. Была прислана не только легковая машина, но и грузовая, как мне объяснили, для перевозки имущества. Мое «имущество» уместилось в чемодане (в том самом, «лондонском») и двух рюкзаках. Но, раз уж грузовик был прислан, я решила взять еще что-нибудь. С давних пор в прихожей квартиры Н. И. в «Метрополе», затем в Кремле стоял большой деревянный сундук, куда он складывал экземпляры газет, главным редактором которых был, — когда-то «Правды», в последнее время «Известий». Я мгновенно выбросила из сундука газеты и стала загружать его зимней одеждой, которую предполагали мне выслать посылкой, вещами, принадлежавшими Н. И. Положила его мольберт, масляные краски и кисти, мою любимую акварель «Эльбрус в закате». Сундук был большой, могли бы уместиться и другие его картины, но я решила, что они принадлежат скорее отцу Н. И., чем мне. И я оставила их в Москве, боясь огорчить Ивана Гавриловича, он любил картины сына. Положила в сундук старый костюм Н. И., забракованный Сталиным перед поездкой в Париж, фетровые валенки, в которых зимой он ходил на охоту, спортивный костюм, старую кожаную куртку, наконец, две пары сильно поношенных сапог. Мне было дорого все, что напоминало о нем. И я тогда надеялась, что будет время, когда я покажу вещи, принадлежащие Н. И., сыну. Сотрудник НКВД наблюдал за мной молча, но старые сапоги переполнили чашу его терпения, и он спросил меня, для чего я это барахло повезу, и посоветовал лучше выбросить его. А я нашлась, что ответить:
