Константин Сапожников - Уго Чавес

Моё первоначальное непонимание всей глубины раскола в венесуэльском обществе привело к тому, что я растерял многих хороших знакомых по первой командировке в страну — от политиков и журналистов до тех, с кем поддерживал отношения бытового характера. Больше всего, конечно, меня поразила смена политических убеждений у тех, кого я считал безоговорочно «левыми».

Милейшая Алехандра, прежде лечившая зубы руководству компартии и рядовым пролетариям, во время первой же встречи заявила мне о своём категорическом неприятии «боливарианского режима» и желании ещё активнее бороться с ним. Мои наивные попытки сказать что-то в пользу «режима», хотя бы его очевидных стремлений решить неотложные социальные проблемы, были восприняты Алехандрой как недопустимая ересь.

«Как ты не понимаешь, что всё это демагогия и самореклама!» — с гневом воскликнула она.

Венесуэльский директор бюро АПН Аугусто, который когда-то распространял советские информационно-пропагандистские материалы и был награждён орденом «Знак Почёта» за многолетнюю работу на этой ниве, тоже сменил ориентиры и возглавил международный отдел в газете «Расон». Теперь он разоблачал «порочный курс» Чавеса на сближение с Кубой, Китаем и Россией и критиковал «популистские режимы», используя «вспомогательные бюллетени» из атташата по печати посольства США. Я себе и представить не мог в 1980-е годы, что camarada Augusto, рекомендованный на работу в АПН компартией, претерпит подобную трансформацию.

Безоговорочную непримиримость к Чавесу проявляли практически все венесуэльцы из лагеря оппозиции. Резкость их оценок словно побуждала продемонстрировать собственную позицию: а ты — на чьей стороне? Что скажешь об этом «чокнутом», этой «горилле», этом «солдафоне»? На первых порах подобные вопросы шокировали, ставили в тупик. Отвечать приходилось уклончиво: только что приехал, не разобрался в ситуации.

Как правило, собеседник, не откладывая дела в долгий ящик, тут же пытался «открыть глаза» наивному иностранцу на подлинную сущность Чавеса, его далекоидущие планы по превращению страны в коммунистического сателлита Кубы, оплот арабских террористов и наркокартелей. Много таких «просветительских» лекций пришлось мне выслушать с непроницаемым выражением лица. Стоит ли возражать, когда твои аргументы заведомо не хотят воспринимать? Не меньшая политическая осторожность требовалась и в общении с чавистами любого служебного веса и влияния. Повышенную бдительность надо было проявлять к используемой лексике. К примеру, для сторонников Уго Чавеса употребление слова «режим» для обозначения боливарианского правительства однозначно свидетельствовало о «контрреволюционности» того, кто его произнёс. И это понятно: лидеры оппозиции с подчёркнутым остервенением произносили слово «r-r-r-r-gimen», а оппозиционные СМИ круглосуточно вбивали в подсознание венесуэльцев, что идеологией «р-р-режима» является «кастрокоммунизм», а его конечной целью — «кровавая тирания».

Свобода слова и все другие свободы гарантированы Боливарианской конституцией. Оппозиция пользовалась этим на всю катушку. Каких только «сильных» выражений не звучало (и звучит до сих пор) из её рядов в адрес «р-р-режима» и его лидеров, и всё это без каких-либо последствий.

«Досье» на Чавеса я стал собирать с первых дней пребывания в Венесуэле. Архив быстро пополнялся. Чавес был многоречив, мобилен и динамичен. В его безразмерную повестку входили встречи, поездки, совещания, торжественные церемонии по разному поводу. Он был вездесущ в Венесуэле и, в не меньшей степени, — на международной арене. Бывший бразильский президент Инасио Лула да Силва говорил, что ему и другим латиноамериканским руководителям было трудно угнаться за Чавесом, ведь «он в политике, как гонщик “Формулы-1”».

Расшифровывая «феномен Чавеса», я старался не пропускать его пресс-конференции в президентском дворце Мирафлорес. Больше всего, конечно, запомнился Чавес на самой первой пресс-конференции, на которой я побывал. За два часа до её начала в компании коллег-журналистов разных стран я прошёл через стальную калитку на территорию президентского дворца. Потом последовали процедура регистрации, проверка фотоаппаратуры, содержания карманов «на металл». Сотрудники охраны отводили журналистов небольшими группами в Зал Айякучо. Потянулись минуты ожидания. Журналистская братия подкреплялась бутербродами, кофе и апельсиновым соком.

На невысоком подиуме появился помощник Чавеса, разложил на столе папки с документами, какие-то бумаги, стопку книг, поставил карандашницу с ручками и цветными фломастерами. Потом посмотрел по сторонам, обратил внимание, что портрет Либертадора Симона Боливара на стене чуть покосился, и попросил охранника поправить его. Именно этот портрет был сослан заговорщиками в тёмный чулан в быстротечные часы их торжества, когда казалось, что Чавес — навсегда перевёрнутая страница венесуэльской истории. Портрет Боливара был «репрессирован» за то, что слишком часто появлялся на официальных снимках президента и в восприятии венесуэльцев ассоциировался только с ним.

Чавес возник на сцене внезапно, дружески помахал рукой залу и деловито, по-хозяйски, устроился за столом. Вот он какой: крепко сколоченная фигура, крупное смуглое лицо с индейскими и негритянскими чертами, по-армейски коротко подстриженные чёрные волосы без признаков седины, подкупающе открытая улыбка. От президента веяло душевным и физическим здоровьем, уверенностью, внутренним спокойствием. Наверное, не только мне показалось, что его аура, тёплая и умиротворяющая, как Карибское море, заполнила пространство Зала Айякучо. Мои соседи радостно оживились и дружно защёлкали затворами фотоаппаратов. Чавес не торопился начинать пресс-конференцию и всем своим видом, даже тем, как он поправлял папки на столе, показывал: у меня всё в норме, я восстановился после тяжёлых испытаний в дни переворота, никуда не тороплюсь и намерен общаться со всеми вами долго и обстоятельно…

Бблыиую часть той пресс-конференции Чавес посвятил анализу апрельских событий. Временами казалось, что президент излагает по памяти, близко к тексту, отрывки из своих ещё ненаписанных мемуаров. Этот отстранённый взгляд Чавеса на самого себя поразил меня тогда больше всего. Откуда эта отстранённость? Может быть, венесуэльский лидер, человек прагматичный, цепкий, богато одарённый от природы, порой и сам не без изумления (как бы со стороны) созерцал самого себя, хитросплетения своей жизни, её кризисные и взлётные моменты? Ведомый некоей высшей волей, он продвигался всё дальше по незавершённым линиям судьбы, не задерживаясь надолго на промежуточных остановках. Всякий раз он ставил перед собой всё более труднодостижимые задачи и с фаталистическим упорством добивался их решения.