Александр Сегень - Общество сознания Ч

- С возрастом дырочки подзаросли, и с очертаниями предметов трудно. Я же вижу только крошечный участок угадываемого.

- Еще что-нибудь угадайте! - взмолилась Элла.

- Черный! - сказал Белокуров, не закрывая глаз.

- Точно! Я как раз хотела показать на свое платье. Значит, вы все-таки не подглядываете, а угадываете.

- А что это, все шли русские марши, и вдруг - «Дойчланд юбер аллес»? - удивился Белокуров, прислушиваясь.

- Да, действительно, - улыбнулся Василий. - Это марш Кексгольмского полка, в него вкраплен кусок из немецкого гимна.

- Надо же! А я и не знал о таких вещах. А вы, Василий, чем занимаетесь в Коломенском?

Василий принялся охотно рассказывать о своей работе. Белокуров слушал вполуха и вскоре почти нагло перебил историка предложением написать для «Бестии» статью.

- Обязательно! Я и сам хотел. Меня один мой знакомый все обещал познакомить с вами. Николаев.

- Пашка? Так чего ж он тянул?

- Да сами знаете, по-нашему, по-русски. Вы ведь читали Шубарта? Хорошо у него говорится о том, что русские живут так, будто у них времени больше, чем у других народов.

- Да, я помню. Я так рад знакомству с вами, Василий. Давайте на «ты»? Мы ведь ровесники, единомышленники, родственные души.

- С удовольствием.

- А на брудершафт выпить? - подначивала Элла.

- Ну, если только совсем малость, - сломался Василий. - Только не на брудершафт, а на братство.

- На братчество! - воскликнул Белокуров, наливая Василию и себе.

Бутылка подошла к середине, а еще через час окончилась, и Белокуров наконец почувствовал, что набрался сверх меры, ибо он и в нижнем буфете хлебнул немало, и здесь почти в одиночку уговорил всю «смирновочку». Часы на стене показывали одиннадцать. Надо было уходить, но Элла извлекла из какого-то тайника еще полбутылки коньяка, и само собой получилось, что Белокуров уходил от них уже в половине первого ночи. За это время он успел поговорить с Василием о Солоневиче и Ильине, об Иване Грозном и Сталине, о святом Граале и свастике, о рыцарских орденах и цветах национальных флагов, об особенностях иностранных языков и характеров разных народов, послушать отрывки из «Тангейзера», торжественную увертюру «1812 год», пару Бранденбургских концертов, «Барселону» Фредди Меркюри и Монсеррат Кабалье и даже «Рассвет» и «Светлячок» когда-то известного «Юрай Хип». Все, что происходило в последние полтора часа, расплывалось в восторгах и непрестанных шутках, отпускаемых Белокуровым, он говорил, читал стихи, пел, даже подпевал вагнеровскому Вольфраму, когда тот исполнял свой знаменитый романс. И он уже не спорил с самим собой, полностью соглашаясь с тем, что страстно влюблен в Эллу.

- Я его привела, я его и провожу до такси, - заявила она, когда Белокуров уже надевал в прихожей свой сербский плащ, купленный в прошлом году в Белграде, и напевал при этом: «Само слога србина спасава». - А ты, Васенька, пожалуйста, перенеси все на кухню, а я приду и помою посуду, разложу все. Ладно?

Пожимая руку Василию, Белокуров, глядя ему в глаза, мысленно внушал: «Не оставляй меня с нею наедине, брат!» И когда свежий апрельский воздух снова наполнил легкие, Белокуров произнес вслух:

- Наедине с женою, брат, меня не оставляй…

- А дальше? - весело спросила Элла.

- На свете мало, говорят, таких шаляй-валяй, - закончил он. - В смысле таких, как я.

- А вон и такси. Я пьяная. Теперь мы поедем знакомиться с твоей женой. Шучу. Тормози. До свиданья, Белокуров, будь осторожен. Я люблю тебя.

- И я тебя.

- Правда?

- Такое чувство, будто давно тебя знаю и люблю.

- И у меня. Может, не будем расставаться сейчас? Нет! Шучу. У тебя ведь сын. Но мы увидимся?

- Конечно. Я позвоню. До свиданья.

Они снова поцеловались в губы, теперь он почти не почувствовал поцелуя, потому что был пьян. И вот уже он ехал один на переднем сиденье и нисколько не хотел говорить с болтливым водителем. А тот все лез и лез с разговорами. Хорошо, что до Хорошева от Тимирязевки не так много езды.

- Опять пьяный! - сказал отчим, когда Белокуров ввалился в свое жилье.

- Ну сколько можно, Боря! Совсем ошалел!

- Как там Сережка?

- Весь вечер папкал, ждал тебя, а ты…

- Спит?

- Еле уложил его, бедного. Ну в честь какого праздника ты напился?

- В честь того, что влюбился. Прокофьич, не бухти, пожалуйста. Мне так плохо. Хотя на самом деле - мне так хорошо!

- Влюбился! Вот я расскажу обо всем Тамаре, когда она вернется.

- Разглашение тайны исповеди. Я ж тебе, как духовнику, тайну сердца открыл. А ты? «Тама-а-аре»…

- Ладно, ложись спать. Спокойной ночи. Пьянь!

Белокуров попил на кухне из носика чайника и отправился в свою комнату. Стал выворачивать карманы и швырять на стол деньги, пытаясь определить, сколько сегодня профукал. Деньги все были мелкие: десятки, пятерки, тысячные, полусотки, сотки. На столе образовалась их целая куча. Ветер, проникавший через открытую форточку с любопытством принялся их перебирать. Белокуров открыл верхний ящик письменного стола и достал оттуда свой недавний боевой трофей, пытаясь припомнить, рассказал ли он Василию и элладе о том, как на прошлой неделе его на улице остановил какой-то молокосос и, наставив на него пушку, потребовал денег, а Белокуров был подвыпивший, как сегодня, схватил пистолет за ствол и выдернул у этого подонка, потом дал пинка с подзатыльником и отпустил на все четыре стороны, удовольствовавшись оружием - венгерским девятимиллиметровым парабеллумом.

- Нет, кажется, не рассказал, - пробормотал Белокуров, укладываясь в кровать в обнимку с пистолетом.

Да, он только собирался описать этот славный подвиг, когда рассказывал о своей жене, как она ездит по разным странам и сбывает дуракам инострашкам наших неисчерпаемых шагалов и малевичей, внушая беднягам, что сие есть истинное искусство, которому должно бережно храниться в лучших музеях и коллекциях Европы и Америки. Он любил хвастаться, что тем самым Тамара отвлекает внимание ненасытных от наших истинных ценностей, хотя в глубине души он не был точно уверен, где жена врет: когда уверяет его в своем презрении к этой мазне или когда взахлеб расхваливает «современное искусство» кому надо.

Сейчас она была в Австрии. Третью неделю устраивала выставки и продажи картин некоего Ефима Ро, явного жулика и халтурщика, которого на самом деле звали Дмитрий Соскин.

- Тамара! - прошептал Белокуров. - Где ты? Прискачи и спаси меня! Я, кажется, действительно влюбился. Господи, какая женщина! Сердце, ты ли это?

Глава вторая

Тайное общество закрытого типа

- А почему «Ы»?