Адольфо Бьой Касарес - Борхес. Из дневников

Борхес: «Если бы Франция дала миру только Рабле, Леона Блуа и Гюго, она бы славилась гениями; но поскольку там попадались и правильные писатели, считается, что Франция неспособна производить гениев».

Суббота, 2 января. Борхес: «У кого всемирная — и загадочная — слава, так это у Гёте. Он не только великий поэт; он мудрец, своего рода Конфуций или Будда. Французские и английские стихи у Гёте очень плохие. В Гёте было что-то провинциальное. Une sorte de Voltaire sans esprit[42], хотя характер у него тоже не подарок… Наверняка в его личности было что-то очень мощное, не дошедшее до книг: все, знавшие его, считали его гением».

<…>

Борхес вспоминает, что Гейне высоко ценил блистательные фразы Гёте, в которых, словно в парадной карете с эскортом, следовал единственный персонаж — одна-единственная идея. Цитирует фразу Гейне: «Я умолял Бога превратить меня в греческое божество, и вот умираю старым евреем».

Среда, 6 апреля. Борхес: «Нужно писать книги, и отговорки тут неуместны. Бессмысленно говорить, что вот, мол, то помешало или это. Пиши то, что должен писать. Это единственный долг; долг, от которого отговорками не отделаешься».

Четверг, 7 апреля. Говорим о «Shadow line»[43]. Борхес: «Начало выглядит абсолютно естественно. Фразы у Конрада четкие, ясные, он сразу устанавливает с читателем доверительные отношения. Такой способ входить в тему кажется менее оригинальным, чем у Генри Джеймса или Фолкнера. Возможно, такая естественность вредит Конраду: в конечном счете, это не его личная манера, не он ее придумал, это то, что делают все, но доведенное до совершенства. А у Джеймса или Фолкнера есть собственная манера, которую не спутаешь с другой, это их личное изобретение, чем и кормятся критики».

Понедельник, 2 мая. Борхес о человеческом безумии: «Критики считают, будто экспериментальную литературу создает Маринетти, а не Конрад».

Четверг, 12 мая. Борхес, прочитав предисловие Сэмюэла Джонсона к «Словарю»: «Замечательная вещь. Как Джонсон сознавал, что все приходит в забвение, как видел себя безумцем! Надо видеть себя безумцем. Жизнь каждого, каждый день нашей жизни гораздо необычнее, чем ‘Одиссея’. Это такая узенькая дорожка, составленная из повторов памяти… До работы над ‘Словарем’ Джонсон мечтал о чудесных удовольствиях, которые его ожидают, когда он припадет к источникам мудрости… Затем, когда это стало реальностью, труд обернулся для него бременем — искать цитаты из классиков, находившихся под рукой…»

Воскресенье, 15 мая. Борхес говорит об этимологиях: «Любопытно: в слове ‘grammatical’ тот же корень, что и в ‘glamorous’. Грамматика и мага не различали».

Суббота, 2 июля. Борхес: «<…> Возможно, поэты или писатели, выбранные странами, чтобы их представлять, не похожи на то, какими мы видим людей этой страны. Гёте был нечувствителен к музыке и неспособен к абстрактному мышлению: он заявлял, что чтение Канта ничего ему не дало. <…> Шекспир с его безответственным витийством смахивает на двуликого итальянского еврея, но никак не похож на англичанина. Никакой understatement [сдержанности], никакой английской страстной любви к морю: он был бы теперь перонистом[44]. Сервантес похож на испанца меньше, чем мрачный, фанатичный Кеведо. Данте не соответствует привычному образу итальянца. Кто самый что ни на есть англичанин? Сэмюэл Батлер, Джонсон, Вордсворт, пожалуй. Люди считают слабостью французов отсутствие писателя, стоящего выше прочих, этакого Шекспира, Данте, Сервантеса. А французы просто не захотели выделять такого, посчитали, пусть их будет много. Захоти они кого-то выбрать, затруднений бы не было».

Воскресенье, 3 июля. Борхес: «Все восхищаются Теннесси Уильямсом, Сарояном, этим кретином Беккетом с его ‘En attendant Godot’ [‘В ожидании Годо’]. Как ни странно, Шоу прошел почти незамеченным для всех, кроме разве что швейцарца Дюрренматта».

Суббота, 9 июля. Борхес: «Механизм ‘Тысячи и одной ночи’ построен на заблуждении. Никто не желает слушать сказки. Султан не хотел, чтобы Шахерезада рассказывала ему сказки; наверняка он сам ей их рассказывал».

Среда, 17 августа. Борхес: «Думаю, это недостаток, а может, и достоинство, такое трудно определить с ходу, — привычка Сервантеса показывать нам, как окружающие расхваливают все, что делают или говорят Дон Кихот и Санчо. Этот метод применяется в кино: как только появляется главный актер, играя на чем-нибудь или исполняя песню, все остальные замирают, слушают, а затем аплодируют. Поскольку все персонажи созданы автором, выходит, что аплодисменты адресованы самому себе. Дон Кихот и Санчо выступают на протяжении всей книги как звезды».

Понедельник, 22 августа. Борхес: «С каждым годом спишь все меньше. Как это грустно. — Затем добавляет: — Человек, страдающий бессонницей, чувствует себя виноватым и противен всем остальным».

Суббота, 27 августа. Борхес замечает (читая заглавие): ‘«Университетская культура’ — оксюморон».

Понедельник, 29 августа. Борхес говорит, что музыка Стравинского необыкновенна (в смысле — превосходна), она звучит так странно, как джаз, так весело. «Но Стравинскому об этом лучше не говорить, — добавляет он. — Скорее, его музыка выражает всю печаль современного мира».

Пятница, 16 сентября. Борхес говорит, что еще Маседонио Фернандес заметил: множество повседневных действий не остается в памяти. Например, процесс одевания: «По словам Маседонио, единственным подтверждением того, что мы одевались, является факт, что мы одеты».

Пятница, 25 ноября. Говорим о «Золотом осле», которого я читаю в переводе Грейвса[45]. Борхес: «Столько всего вышло из этой книги… Из нее родился фантастический роман, плутовской роман».

Понедельник, 28 ноября. Борхес: «Чтобы воспевать море, не нужно никаких специальных знаний, не требуется разбираться в кораблях и мореплавании, как Киплинг, или в ихтиологии. Поэту даже не надо лезть в море, а то еще утонет».

Среда, 7 декабря. Борхес: «Художники не говорят уничижительно: ‘Это чистая живопись’, равно как и скульпторы с архитекторами: ‘Это чистая скульптура или чистая архитектура’. А вот писатели заявляют: ‘Это все чистая литература’ или ‘Все остальное — литература…’»[46]

Воскресенье, 1 января. Бьой: «Сантаяна говорит, что ‘happiness is the only sanction of life’[47]». Борхес: «Лучше достойная печаль, чем идиотская радость».