Дэвид Дайчес - Сэр Вальтер Скотт и его мир

Указав на этот парадокс, Дайчес, однако, на ограниченном пространстве своей книги, которую уместно назвать развернутым эссе, исчерпывающе объясняет, почему Скотт был великим романистом, как он стал таковым и в чем заключается загадка его «небрежного гения». Гениальность Скотта проступает из мозаического повествования о нем тем отчетливей, что критик не обходит оборотной стороны этой гениальности, «издержек» писательской методы Скотта и очевидных отступлений писателя от им же установленных образцов. Насыщенной, исполненной бесподобного колорита, сюжетно динамичной прозы. Наследие Скотта достаточно велико и богато, достаточно значительно в целом, чтобы в нем можно было различить вершины, добротный средний (опять же для Скотта) уровень и просто неудачи. На фоне последних подлинные свершения мастера просматриваются с особой наглядностью, что и доказывает очерк Дайчеса.

Сказанное справедливо и для оценки личности Скотта. Он был натурой настолько выдающейся, сложной, неоднородной и разносторонней, что сводить его человеческий облик к общему хрестоматийному знаменателю значило бы безнадежно исказить и обеднить представление о нем. Когда Локхарт из благих побуждений вкладывал в уста Скотта на смертном одре смиренное поучение, с каким тот якобы обратился к окружающим, или когда Пирсон в угоду собственным консервативным предпочтениям утверждал, что Скотт не сблизился с Бёрнсом лишь потому, что его отпугнули революционные взгляды последнего, это не только вступало в конфликт с документально зафиксированными фактами (что не делало чести биографам), но вело к упрощению, чтобы не сказать — оглуплению «героя» биографий. И это при том, что жизнеописание, предпринятое Локхартом, по сей день остается наиболее полным источником фактических данных о Скотте, а книга Пирсона — самой живой и яркой в ряду биографий писателя.

Дайчес предпочитает основываться на установленных и проверенных фактах, а если, по его мнению, какие-то моменты вызывают сомнения, он это специально оговаривает. Собственный комментарий критика, даже носящий характер гипотезы, также опирается на факт. Поэтому не самые, скажем, симпатичные черты характера Скотта и малопривлекательные эпизоды его биографии не сглажены — напротив, они названы, раскрыты, пояснены. В контексте времени и личных обстоятельств они становятся понятными, хотя не списываются со счета и получают нелицеприятную оценку, как в уже упомянутом случае с воинственной реакцией Скотта на несостоявшиеся выступления «черни». В результате, перефразируя критика, можно сказать, что под его пером Скотт предстает великим человеком вопреки собственным слабостям.

Главное же достоинство книги Дэвида Дайчеса заключается в том, что ее автор легко, раскованно, доказательно, с изяществом и проницательностью, свойственными традиции английского эссе, исполнил обещанное в заглавии — показал большого писателя в единстве и взаимодействии с его миром, позволил прочувствовать «время» и «место», подарившие человечеству творения Вальтера Скотта, эту непреходящую ценность национальной, европейской и мировой культуры.

В. Скороденко

Сэр Вальтер Скотт и его мир

СЕМЬЯ

На тридцать седьмом году жизни в апреле 1808 года Вальтер Скотт, уже известный редактор, антиквар и поэт, находясь в Ашестиле, «славном сельском особняке с видом на Твид», куда он перебрался в 1804 году, принялся за автобиографический очерк. Начал он с родословной, ибо все связанное с «корнями» и предками, тем паче его собственными, неизменно вызывало его интерес.

«Я родился не в блеске, однако и не в ничтожестве. В согласии с условностями моей страны происхождение мое сочли благородным, так как по отцовской, да и по материнской линии тоже я был связан родством, хоть и дальним, со старинными семействами. Дедом отца был Вальтер Скотт, коего хорошо знали в долине Тивиота под прозвищем «Борода». Он был вторым сыном Вальтера Скотта, первого лэрда 4 Рэйберна, а тот в свою очередь — третьим сыном Вильяма Скотта и внуком Вальтера Скотта, именуемого в семейных преданиях «Старым Уоттом», — хозяина Хардена. Стало быть, я прямой потомок сего древнего предводителя, чье имя прозвучало во многих моих виршах, и его прекрасной жены, Цветка Ярроу, — недурная родословная для менестреля Пограничного края».

Природу своего писательского дара Скотт связывает с родословной и с той частью Шотландии — Пограничным краем, чьи нагорья примыкают на юге к английским графствам, — где обосновались его предки и где проживал он сам. Он говорит о себе языком таких понятий, как история и «почва», пространство и время. Именно эти категории наилучшим образом отвечали складу воображения Скотта в течение всей жизни, от детских лет, когда малыш жадно впитывал рассказы про пограничные набеги и восстания якобитов 5, до последнего горького путешествия из Италии на родину, когда он, разбитый телом и духом, едва ли не в последний раз заставил себя приподняться, завидев вершины любимых пограничных холмов:

«Но когда мы начали спуск в долину Галы, он стал озираться, и до нас постепенно дошло, что он узнает знакомые места. Вскоре он пробормотал некоторые названия: „Речка Гала, точно она, — Бакхольм — Торвудли“. Когда у Лэдхоупа дорога обогнула гору и его взору открылись Эльдонские холмы, он пришел в сильное возбуждение, а после того как, повернувшись на подушках, не далее чем за милю увидел наконец башенки своего дома, у него вырвался радостный крик».

Так его зять и биограф Джон Гибсон Локхарт (он находился при нем безотлучно) описывает один из последних проблесков ясного сознания у Скотта. Его завороженность — и это еще слабо сказано — историей и ландшафтом Шотландии, всегда пребывавшими для него в сокровенном единстве, склоняла его воображение к размышлениям о прошлом и настоящем, о неизменном и преходящем, о традиции и развитии. Ведь именно это — характерный мотив лучших романов Скотта. Место действия остается, как бы оно ни менялось, но распадается время. Взглянуть на арену исторических событий в ее теперешнем виде, как это Скотт любил с детства, — значит увидеть разом то, что было, и то, что есть, побуждая тем самым воображение восстанавливать прошлое и одновременно связывать его с настоящим.

В зрелом возрасте Скотт в основном жил в Пограничном крае, но родился он не там, а в Эдинбурге — 15 августа 1771 года. (Кое-какие свидетельства позволяют предполагать, что Скотт ошибался на один год и на самом деле родился 15 августа 1770-го; однако их отнюдь нельзя считать неопровержимыми, и имеющиеся данные склоняют в пользу принятой версии, то есть 1771 года.) Его отец, тоже Вальтер Скотт, родившийся в 1729 году, был старшим сыном Роберта Скотта из Сэнди-Hoy и Барбары Хейлибертон, которая, по словам Скотта, была родом из «старинного и достойного семейства, проживавшего в Берикшире». Роберт Скотт пошел в моряки, но, потерпев кораблекрушение у Данди при первом же плавании, отказался от этого занятия и получил в аренду от Вальтера Скотта из Хардена, своего «главы клана и родича», ферму Сэнди-Hoy вместе с участком, на котором высится Смальгольмская башня. Отказ Роберта Скотта снова отправиться в море после пережитого злоключения привел к разрыву с отцом, достославным «Бородой», по каковой причине Роберт не преминул отринуть якобитские убеждения «Бороды» и «не сходя с места превратился в вига» 6 Это, несомненно, увеличило его благосостояние, поскольку «Борода», обязанный своим прозванием обету не бриться до тех пор, пока Стюарты не возвратятся на трон, примкнул к якобитскому восстанию 1715 года с оружием в руках, в результате же «лишился всего, что имел, и, как я слышал, — продолжает правнук, — угодил бы на виселицу, когда б не заступничество Анны, герцогини Баклю и Монмутской». Отец Скотта первым в своем семействе обзавелся профессией: выучился на адвоката и, став королевским стряпчим, вошел в привилегированное сословие шотландских законников.