Джон Литтлпейдж - В поисках советского золота

В Берлине я впервые узнал, что мой попечитель, Серебровский, куда более важная персона в России, чем я раньше подозревал. Мне сказали, что он на одной из влиятельнейших должностей в промышленности, был на нескольких крупных постах и авторитетен, как никто. Он самый главный начальник в моей собственной отрасли, золотопромышленности, сказали мне.

В то время в Берлине было множество русских; некоторые — эмигранты, а другие — советские официальные лица в деловых командировках. Немалое число эмигрантов придумали себе хитрую аферу. Они выискивали в советских газетах новости о торговых агентствах, направляющихся в Берлин из Москвы. Узнав, что скоро прибудет такая группа, они обходили немецкие фирмы и там рассказывали, что у них есть близкие друзья среди уполномоченных, и они могли бы поспособствовать, чтобы закупки производили именно в названной фирме, за комиссионные. Немцы предлагали им проценты, если сделка будет заключена.

Чаще всего эмигранты не были знакомы с русскими в закупочных группах, и никакого влияния не имели, даже если случайно знакомые и попадались. Но по закону больших чисел советские покупщики какое-то количество товара заказывали в фирмах, где была такая договоренность, и эмигранты, таким образом, неплохо зарабатывали на жизнь безо всякого риска или вложения капитала, или оказания каких бы то ни было услуг.

Один из советских русских в Берлине хорошо ко мне относился и все пытался о чем-то предупредить, хотя по-английски почти не говорил. Наконец нашел переводчика, которому мог доверять, и весь вечер описывал советскую полицейскую машину,  необходимую и сложившуюся в реальных обстоятельствах. Просил меня не беспокоиться, если русские, работающие со мной, будут внезапно таинственно исчезать. Сейчас нет другого способа наладить дела, убеждал он меня, и я сам увижу, что полиция очень активно действует на шахтах и предприятиях. Объяснял, что следует смотреть на полицию как помощников в работе, а не препятствие, и не принимать их близко к сердцу.

Он хотел оказать мне добрую услугу, но заставил немало поволноваться. Картина, которую он нарисовал, как полиция все время наблюдает за предприятиями, неутешительна. Я не привык работать в таких условиях, и мне это не пришлось по вкусу. Кроме того, я не мог понять, почему так уж необходимо держать под надзором работников на шахтах и предприятиях.

Мы несколько дней оставались в Берлине, который в 1928 году был оживленным, веселым городом, и хорошо провели время. Все люди, с которыми я знакомился, проявляли интерес к моей поездке в Россию, и их рассказы об этой стране принесли немалую пользу. Серебровский встретил нас в Берлине и предложил поехать вместе с ним на поезде через польскую и русскую территорию в Москву.

В Лондоне и Берлине оказалась привычная для нас цивилизация; но стоило добраться до Польши — и нам, всем четверым, стало не по себе. Поезд пересек немецко-польскую границу посреди ночи, нас разбудил высокий солдат, что ворвался в купе и наставил армейскую винтовку через дверной проем. Дочки до смерти перепугались, да и я чувствовал себя не лучшим образом. Когда мы уже решили, что он вот-вот начнет стрелять, появился другой человек в форме и вежливо попросил предъявить паспорта. Он обменялся парой слов с солдатом на своем языке и будто бы насмешливо усмехнулся, увидев по визам, что мы направляемся в Россию. Судя по его поведению, мы решили, что полякам не нравится, когда иностранцы едут помогать русским.

Какой уж сон после такого инцидента, и когда мы разглядывали утром польские равнины, все еще покрытые снегом, хотя стоял апрель, настроение тоже не поднялось.

Снаружи было очень холодно, в поезде топили плохо. Условия не улучшились, когда мы пересекли восточную польскую границу и пересели в русский поезд. Местность такая же равнинная и неинтересная, в поезде еще холоднее.

Я поискал Серебровского, когда русский поезд отъехал от пограничной станции, и поначалу не нашел, но в конце концов обнаружил в вагоне-ресторане. У него на лице было счастливое выражение, какого я раньше не видел, а перед ним — горка ломтей черного хлеба и два стакана чая. Он пригласил меня попробовать, уверяя, что такого хлеба не найдется больше нигде, кроме как в России. Я попробовал и решил, что никто, кроме русских, есть его и не захочет. Позже, однако, я тоже полюбил русский черный хлеб, и ощущал его нехватку, когда покинул Россию.

Наша маленькая семья была не в лучшем расположении духа, въезжая в Москву. После польских и российских ландшафтов и поездов мы почувствовали, что, может быть, совершили ошибку, согласившись провести два года в такой обстановке. А Москва встретила нас прохладно. Несколько друзей, закутанных в меха до самых глаз, ждали Серебровского на вокзале, и последовали долгие объятия и приветствия. В возбуждении от встречи, Серебровский забыл о нашем существовании и вышел с длинного перрона, окруженный друзьями. Мы наконец отыскали носильщиков и собрали багаж, и выходя, только успели увидеть Серебровского, отъезжающего на длинном лимузине.

Тогда я плохо представлял себе российские условия, и еще не забеспокоился. Но мы не ожидали такой погоды; девочки были одеты в легкие платья и короткие носки, а вокзал не отапливался. Я сказал им подождать минутку, пока найду такси, не представляя себе, что такси в 1928 году в Москве практически отсутствовали. Собственно, в тот момент я начал охоту за транспортными средствами, чтобы попасть куда-нибудь, которая так и не окончилась за десять лет, пока я не сел в Москве на поезд, увозящий меня из России навсегда летом 1937 года.

Несколько одноконных саней стояли вблизи вокзала, извозчиков почти не было видно за шубами. Я не знал ни слова по-русски, а они не знали ни слова на других языках, и не проявляли никакого любопытства к тому, что я пытался им сказать. Я бегал вокруг вокзала добрых два часа, с каждой минутой становясь все злее, пока жена и дочки мерзли внутри вокзального помещения. Наконец, откуда-то возник невысокий человек с надписью «Гид» на кепке, говорящий по-английски. Вскоре на двух русских санях мы ехали в гостиницу, в которой оставались весь следующий месяц, проведенный в Москве.

С того дня я видел сотни американских инженеров, приезжающих в Россию, и страдал вместе с ними. Первые дни, когда все кругом говорят на совершенно незнакомом языке, когда пища, и обычаи, и магазины не похожи ни на что, виденное ранее, переносятся тяжело. Нас отвезли в гостиницу, которую теперь приспособили для иностранных туристов, и обслуживающий персонал говорит на нескольких языках. Но в 1928 году она была только для русских, и никто во всем здании вообще не говорил по-английски. Мы нашли ресторан на третьем этаже по запаху, но несколько дней мы не в состоянии были заказывать еду, пока не обслуживали еще кого-нибудь, и мы хотя бы могли показать на чужие тарелки.