Сергей Дурылин - Лермонтов

Это «мой» звучит у отрока-поэта гордо и как будто самонадеянно: какой может быть «демон» у прилежного, отлично успевающего ученика Благородного пансиона? Но стоит сравнить оба стихотворения под одинаковым заглавием, как приходится признать, что отрок-поэт имел право сказать «мой демон». Демон Пушкина — это скептический собеседник, посещающий поэта в часы раздумья, это Мефистофель в костюме современника Онегина:

Его язвительнее речиВливали в душу хладный яд.«Демон» Лермонтова совсем иной:Носясь меж дымных облаков.Он любит бури роковые,И пену рек, и шум дубров…

Это не комнатный собеседник, который «на жизнь насмешливо глядел», это «царь познанья и свободы», охватывающий в своем полете вселенную.

Пушкин написал свое стихотворение и покончил навсегда со своим «Демоном». Для отрока же Лермонтова его «демон» был лишь зерном творческой работы, занявшей всю жизнь.

В 1829 году, на скамье Благородного пансиона, Лермонтов написал уже первый очерк поэмы «Демон» и с тех пор творчески не расставался с нею до смерти. В дальнейшие годы: в университете и в юнкерской школе, в Петербурге и на Кавказе, Лермонтов много и усиленно работал над «Демоном» (сохранилось до семи его очерков), но уверенной рукой возмужалого художника он совершенствовал тот же образ. Поэма зрела вместе с самим поэтом, но начальные звуки поэмы, запечатленные им в пансионской тетради:

Печальный Демон, дух изгнанья,Блуждал под сводом голубым,И лучших дней воспоминаньяЧредой теснились перед ним —

остались звучать и в последнем очерке поэмы.

Сгорая жаждою любви,Несу к ногам твоим моленья,Земные первые мученьяИ слезы первые мои —

говорит Демон «монахине» в очерке 1828 года. Эти же слова Демон говорит Тамаре и через десяток лет. Мысль о возрождении к новой жизни через самоотверженную любовь женщины, робко намеченная в 1829 году отроком, разрабатывается зрелым поэтом с мудрой глубиной, с поэтическим совершенством, но это все та же мысль.

Нет другого такого примера труда поэта над одним произведением в течение всей творческой жизни, какой дает Лермонтов своей работой над «Демоном».

В стихотворении «Наполеон», тоже написанном в Благородном пансионе (1829), юный поэт с восторженным удивлением вспоминает «героя дивного». Но вместе, с этим уже задается суровою зрелою думой о том же герое:

Зачем он так за славою гонялся?..С невинными народами сражался?И скипетром стальным короны разбивал?..…Ему, погибельно войною принужденный,Почти весь свет кричал; ура!

Но вот Наполеон встретился с великим народом;

Ты побежден московскими стенами…Бежал!..

Это еще слабые стихи, но это уже истинное вдохновение, глубокая мысль: в них уже виден будущий автор «Двух великанов», «Бородина» и других произведений, где с такою силою образу «трехнедельного удальца», знаменитого завоевателя, противопоставлен могучий образ «русского витязя» — образ непобедимого народа, победившего величайшего из полководцев.

Лермонтов при первых пробах своих поэтических струн уже извлекал из них величественные и искренние патриотические звуки.

Любовь к родине — это прежде всего любовь к ее свободе: то было заветною мыслью Лермонтова. Ею одушевлено одно из любимейших его созданий: поэма «Мцыри» (1840).

Но эта же мысль выражена поэтом и на заре его творчества в замечательном стихотворении «Жалобы турка» (1829):

Там рано жизнь тяжка бывает для людей,Там за. утехами несется укоризна,Там стонет человек от рабства и цепей!..Друг! этот край… моя отчизна!

Словно боясь, что «друг», к которому обращены эти свободолюбивые стихи, не поймет, что «Турция» здесь только псевдоним, отрок-поэт приписывает:

Ах! если ты меня поймешь,Прости свободные намеки…

Пройдет несколько лет, и уж без всяких «намеков» поэт открыто произнесет гневное обвинение «Свободы, Гения и Славы палачам», терзающим его отчизну, страстно им любимую.

Так еще на первой школьной скамье зазвучали у Лермонтова те высокие мотивы его поэзии, которые сделали его имя дорогим для русского народа.

Лермонтов успешно учился в Благородном пансионе, получал награды за ученье, много рисовал, еще больше читал, играл на скрипке, посещал театр, где восторгался игрой гениального Мочалова, но главным содержанием его жизни уже стало творчество.

Весною 1830 года Благородный пансион был закрыт по приказу Николая I, негодовавшего на дух «вольности» и власть литературных преданий, господствовавших в пансионе, где в свое время обучался не один из декабристов.

Лермонтов был принят в число «своекоштных студентов Нравственно-политического отделения» Московского университета. Ему не было еще шестнадцати лет, но в университетскую аудиторию вступал уже поэт, многому научившийся у своих русских предшественников и у великих поэтов Запада: у Шиллера, Байрона и Шекспира.

В это время на студенческих скамьях Московского университета сидели А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. Г. Белинский, И. А. Гончаров, В. И. Красов, И. П. Клюшников и много других будущих писателей и общественных деятелей.

Основанный Ломоносовым, Московский университет хранил заветы свободного просвещения.

«Государь его возненавидел, — говорит Герцен — Но, несмотря на это, опальный университет рос влиянием: в него, как в общий резервуар, вливались новые силы России со всех сторон, из всех слоев; в его залах они очищались ют предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее».

Про своих сверстников-студентов Герцен свидетельствует: «Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней… Мы и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства. Были робкие молодые люди, уклонявшиеся, отстранявшиеся, но и те молчали»[12].

Святое место! помню я, как сон,Твои кафедры, залы, коридоры,Твоих сынов заносчивые споры:О Боге, о вселенной и о том,Как пить: ром с чаем или голый ром;Их гордый вид пред гордыми властями,Их сюртуки, висящие клочками.

Так Лермонтов сквозь грустную улыбку об ушедшей юности вспоминал впоследствии университет и шумливый круг студенчества.