Юрий Сушко - Любимая женщина Альберта Эйнштейна

– Сергей, ты сегодня на улицу выглядывал?

– Да нет еще. Во-первых, башка трещит. Во-вторых, работы много. Заказы горят. Мироед Филиппов, булочник, просто замордовал своими проектами.

– Да брось ты все, пошли скорей. Там твою «Прагу» сейчас громить начнут.

– Кто?

– Увидишь! Возле «Праги» рабочие баррикады понастроили. А на них солдат и жандармов бросили. Сейчас косить начнут.

– Да вы что?! – взревел Коненков.

Ресторан «Прага» в центре Москвы уже давным-давно был излюбленным местом отдохновения Сергея Тимофеевича. Ресторанная челядь своего постоянного посетителя тоже жаловала. За щедрость и простоту гастрономических вкусов: огурчики-помидорчики, селедочка, котлеты де-воляй с жареной картошечкой, ну и водочка, само собой...

Когда шумная, разномастная компания устремилась спасать знаменитое питейное заведение от погрома, у входа в ресторан обнаружились ощерившиеся бревнами, телеграфными столбами, обломками старых комодов, саней, бочек громады баррикад, опутанные железной проволокой – от «Праги» до Смоленского рынка, наглухо перегородившие весь Арбат. Жандармы, неуклюжие городовые, солдаты с винтовками и всадники в серых шинелях тщетно пытались их штурмовать, но отчаянные защитники своих редутов безжалостно отбрасывали их вниз шестами и оглоблями. До стрельбы дело пока не доходило, но по всему чувствовалось: вот-вот грянут залпы. Когда раздался первый командный выстрел, служивые третьего лейб-гвардии драгунского Сумского полка ринулись в потешную атаку. Правда, без особого азарта.

Оценив поле схватки, Коненков подхватил под руку одного из приятелей и куда-то помчался, крикнув оставшимся: «Скоро вернусь! Непременно дождитесь!»

К «Праге» он возвратился где-то через час-полтора на извозчике. И не с пустыми руками – с ним был объемистый и, судя по всему, не легонький баул. Друзья поспешили навстречу: «Что привез? Никак подкрепление?» – «Угадали». Следом за Коненковым «революционеры» поспешили к черному ходу «Праги». Поблуждав знакомыми коридорами ресторана, через кухню друзья пробрались к баррикадам с тыла: «Братцы, мы к вам!» Молодые дружинники – судя по облику, речи и манерам, в основном из рабочего люда – душевно приняли новобранцев. Даже угостили «пражскими» пирожками. Тем паче на улице по-прежнему царило затишье. Солдаты и жандармы толпились в сторонке, а их отцы командиры о чем-то совещались, укрывшись в переулке.

– Ребята, да мы ведь к вам с гостинцами! – громыхал взъерошенный Коненков.

Он мигом распахнул баул и один за другим принялся вытаскивать из его нутра браунинги, легкие, изящные, родом из далекой Бельгии, и раздавать боевикам. Целыми пригоршнями он сыпал в их карманы патроны: «Держите, ребята!»

– Сергей, откуда ж у тебя такой арсенал?!.

– Места надобно знать, – смеялся довольный Коненков. – Откуда, откуда? Из магазина Биткова, что на Сретенке. Там такого добра навалом...

Покончив с раздачей оружия, довольный Коненков уселся на какой-то ящик и огляделся по сторонам. Тут же зоркий глаз художника выхватил из толпы яркую, статную, буквально пышущую здоровьем девушку. Ее трудно было не заметить. Крупная, с крепкими руками и не менее мощными ногами, она пыталась застегнуть овчинный полушубок на высокой груди, но у нее ничего не получалось, даже лоб покрылся испариной, а щеки раскраснелись. Вот же какая прелесть!

Коненков, недолго думая, подошел к ней и представился:

– Сергей Коненков. Художник, скульптор. Вам помочь?

– Спасибо, обойдусь. А я – Таня.

– Прекрасное имя. Очень приятно, Таня. Я хотел бы делать ваш портрет.

Он тотчас как бы забыл о событиях, которые творились вокруг.

– Приглашаю вас, Таня, в ресторацию. Прошу сюда. Официанты и повара все равно там от пальбы хоронятся, делать им нечего. Обещаю, накормят до отвала, – и сделал широкий жест.

С того дня или даже ночи дочь кочегара Татьяна Коняева стала единственной натурщицей Коненкова. Через шесть десятков лет он напишет: «Все эти дни счастливая, смелая до дерзости, она смотрела на мир сияющими глазами...» Возвращаясь из мастерской вдвоем к «Праге», на баррикады, они переговаривались-перешучивались с боевиками, изредка постреливали в сторону дома, за которым таились солдаты драгунского полка. Те в ответ тоже стреляли, и тогда Тане приходилось перевязывать раненых, а Сергей помогал ей, а заодно увлекательно рассказывал о великих художниках и странах, в которых уже успел побывать.

Когда в Москву прибыл верный императору лейб-гвардии Семеновский полк и по баррикадам грянули артиллерийские залпы, так называемая рабочая дружина Коненкова рассыпалась с Арбата – кто в подвалы, кто на чердаки, кто в провинцию.

Безумно перепуганный 16-летний поэт Сергей Клычков, с которым на Арбате познакомился Коненков, сбежал к себе в родную деревню Дубровки, что в Тверской губернии. Худой и черный, он несколько месяцев отсиживался в сараюшке, опасаясь ареста. И между делом, отвлекаясь от грустных мыслей, пытался рифмовать, кропая «революционные» строки:

То поднялся мужик

С одра слезного,

Стал могуч и велик

Силой грозною...

Зато позже, вспоминая «баррикадные дни» пятого года, Клычков горделиво писал: «Десять дней мы держали в руках старый Арбат...»

Ну а Таня Коняева покорно шла следом за своим скульптором по снежной Москве. Ночью в мастерской он лепил с нее Нику, античную богиню победы. Потом «Ладу», «Коленопреклоненную», несколько работ на темы «Эллады». Под окнами мастерской догорали прежде неприступные баррикады, яркими бликами освещая Танино лицо и богатое тело.

Когда окончательно стихли уличные бои, Коненков вернулся в булочную-кафе Дмитрия Филиппова на Тверской: «Продолжим?» – «А ты как хотел? – ответил хмурый заказчик. – За тобой же и «Вакх», и «Вакханка» остались». – «Годится?» – спросил Коненков, указывая на фактурную натурщицу Таню Коняеву, которая пришла вместе с ним к знаменитому хлебопеку.

– Ух ты! Угадал. Да я бы ее тут, как живую натуру, оставил... Есть, есть чем глаз порадовать.

Позже Татьяна стала женой Сергея Тимофеевича и матерью его сыновей. Но прежде всего мастер считал Татьяну Коняеву непревзойденным «гением искусства позирования».

Весной 1914 года Коненков получил возможность переехать в мастерскую на Пресне, и там он сразу все стал обустраивать по-своему. Перекопал пустырь вокруг флигеля и посеял рожь с васильками, среди диких зарослей сирени, жасмина и шиповника соорудил всякие подсобные службы. Здесь же, возле сарая, по-деревенски запасливый, он возвел целую пирамиду – огромную поленницу отменных дровишек.

Мастерская стала и студией, и домашним очагом, и клубом, и выставочным залом. При этом публика собиралась порой самая разношерстная. Возникали призрачные фигуры бездомных художников. Здесь дневал и ночевал Сергей Есенин, позже танцевала Айседора Дункан, хватив спирта, пел Федор Шаляпин, читали стихи Анатолий Мариенгоф и Сергей Клычков, рассказывал о своих театральных замыслах Всеволод Мейерхольд, приносил новые полотна Петр Кончаловский... На встрече богем двух столиц могли вдруг явиться приглашенные Коненковым слепые лирники и тянуть свои бесконечные монотонные песни... Под настроение хозяин мастерской тоже иногда брал в руки лиру и заунывно распевал любимую оду «Об Алексии, божьем человеке, о премудрой Софии и ее трех дочерях – Вере, Надежде, Любови». Компания благоговейно млела, полагая, что припадает к истокам, к исконно народному, русскому, православному, домотканому творчеству...