Пётр Якир - Детство в тюрьме

По рассказам жены Тухачевского, Нины Евгеньевны, 9 июня 1937 года к ней на квартиру в Москве приехал работник НКВД и привез записку от мужа, Михаила Николаевича, почерк которого она узнала. В ней значилось: «Любимая Ниночка, пожалуйста, испеки нам с Ионой (мой отец) яблочный пирог». Она ответила, что приготовит пирог. На следующий день сотрудники приехали за пирогом. Это было накануне суда. Видимо, это было последним желанием обвиняемых.

Почему Михаил Николаевич сказал «…нам с Ионой» — остается загадкой, так как сидели они раздельно.

По рассказам жены Гамарника, Блюмы Савельевны, 31 мая утром к Яну Борисовичу Гамарнику, который лежал в тяжелом состоянии (обострение диабета) у себя дома, приехал его заместитель Булин и, якобы, В. К. Блюхер. Они ему сообщили об аресте Якира и Уборевича и, поговорив немного, уехали. Через некоторое время послышался гул мотора, раздался звонок в дверь. Жена Гамарника пошла открывать. Ян Борисович попросил дежурившую около него сестру что-то принести из другой комнаты. В тот момент, когда дверь открылась, в комнате, где лежал Гамарник, раздался выстрел. Приехавшие крупные чины НКВД оттолкнули жену Гамарника и бросились в комнату, но было уже поздно — он был мертв. Несмотря на это, они обрезали телефонный провод, срочно опечатали его письменный стол и сейф. Через несколько дней тело Гамарника было кремировано; на кремации присутствовали только его жена и Елена Соколовская (бывший секретарь подпольного райкома в Одессе во время интервенции в 1918 году, в то время директор Мосфильма, жена наркомзема А. Я. Яковлева, которая в скором времени была арестована и расстреляна). Урну с прахом Гамарника установили в колумбарии у крематория, но через несколько дней она по чьему-то приказу была изъята и исчезла неизвестно куда.

Забегая вперед, надо сказать, что получившие по 8 лет лагерей по той же формулировке (ЧСИР) жены Тухачевского, Уборевича, Гамарника, Корка — были расстреляны в октябре 1941 года…

Меня ввели в довольно просторную комнату. За столом сидел тот же самый следователь Московкин, который приезжал за нами домой. Посреди комнаты стоял стул, на который мне предложили сесть. Человек, который меня привел, остался в комнате, все время ходил, иногда становясь за моей спиной. Так как я был «под планом», мне было неприятно, что он стоял за моей спиной. Я каждую минуту оборачивался. Следователь крикнул:

— Не оборачиваться!

— Пусть он не стоит за моей спиной, я не знаю его намерений.

Московкин попросил того не стоять за моей спиной.

Мне же почему-то сам следователь казался большим-большим буржуем в цилиндре, сидящим далеко-далеко от меня, как на иллюстрации в книге «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого.

Записав анкетные данные, следователь монотонно зачитал мне обвинение:

«Вы обвиняетесь в организации анархической конной банды, ставившей себе целью действовать в тылу Красной армии во время будущей войны, а также в пропаганде анархических идей Бакунина-Карелина-Кропоткина среди учащихся школы».

Я заявил, что не знаю, кто такие Бакунин и Карелин, а изданные письма Кропоткина я, действительно, читал. Некоторое время шли препирательства между мной и следователем по вопросу, зачем я и мой двоюродный брат Юра Гарькавый переезжали на ту сторону Волги и катались там на лошадях, которые паслись в калмыцких степях.

— Просто мы любим лошадей, а мой брат особенно.

— Известно, что все это вы делали для тренировки в связи с предъявленным обвинением.

Кроме этого, мне было еще предъявлено показание одной моей соученицы (фамилию ее не помню) о том, что я рассказывал антисоветские анекдоты. Какие? Я тоже не помню.

Через некоторое время в кабинет вошел крупный человек с двумя ромбами в петлицах. Как потом я узнал, это был начальник городского НКВД Лехем.

— Товарищ начальник, не признаётся, змееныш, — сказал следователь Московкин.

— Хрен с ним, — ответил начальник. — Сами подпишем.

— А какое вы имеете право сами подписывать? — закричал я.

Верзила подошел ко мне и четко сказал:

— Тебе теперь о правах не разговаривать.

И, обратившись к следователю, сказал:

— Заканчивай.

Тот позвонил по телефону. Явился охранник. Меня свели вниз, и там, в дежурке, тот же человек, что привез меня из детприемника, сонно сказал:

— Ну, а теперь поедем на трудоустройство.

Мы сели в тот же пикап и поехали. Утром, в начале шестого, мы подъехали к 3-му корпусу Астраханской тюрьмы, стоявшей на реке Кутум. Сопровождающий позвонил в дверь, подал какую-то бумагу, сказал: «Возьмите». Человек в тюремной форме довольно мягко сказал:

— Проходи.

Меня провели в дежурку. Там спал дежурный по тюрьме. Его разбудили:

— Вот, новенького привезли.

Он вяло спросил:

— Осужденный или следственный?

Я ответил «осужденный», так как считал, что вместе с мамой был осужден на 5 лет ссылки.

Халатно обыскав и составив акт на все мои вещи, которые препроводили в камеру хранения, меня с маленьким чемоданчиком подвели к какой-то двери на первом этаже. На двери стоял № 7. Открыли замок, со скрипом отдернули дверь камеры.

— Проходи, — сказал надзиратель.

Я перешагнул порог, и дверь за мной закрылась.

Передо мной была довольно большая камера с двумя большими окнами, на которых были железные козырьки; довольно густо стояли железные кровати с матрацами и одеялами. Но более всего меня поразило то, что все обитатели, которые там находились, а их было около 40 человек, были с длинными-длинными бородами и длинными волосами. Из глубины камеры послышался бас:

— У, какого соколика к нам бросили!.. Он нам сейчас спляшет.

Я растерялся и продолжал стоять у двери. Кто-то другой сказал:

— Ну, что ты пугаешь мальчика. Ты видишь — он маленький.

Ко мне подошел низкого роста человек, взял меня за руку и сказал:

— Проходи, проходи — не бойся.

Провел меня в центр камеры, усадил на койку. Вокруг нас собрались остальные. Мне было немного страшно, потому что у всех был необычный вид.

— Ну, рассказывай, за что и откуда… — сказал тот же бас.

Я начал рассказывать. Как потом выяснилось, это были священники-«илиодоровцы». Илиодор, архимандрит Царицынский, еще в первые годы советской власти бежал за границу. Несколько раз он присылал письма священникам. Этого было достаточно, чтобы арестовать в 1937 году всех священнослужителей Астрахани и Сталинграда, объявив их участниками антисоветской организации, связанной с эмигрировавшим Илиодором. Они все были уже осуждены и получили сроки 5-10 лет.

Кроме них в камере были еще два донских казака со станицы Урюпинская, обвиненные в подготовке казачьего восстания, чего и в помине не было. Несмотря на это, они были осуждены на 10 лет каждый.