Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию

— Но затем, — возразил сидящий на рыжей лошади, — все же, пришло новое, молодые и неиспорченные народы наполнили римское наследие новым содержанием. Поразительно, что они еще сделали из этого! Если когда-то были опьяненные красотой создатели нового языка, если где-то были архитекторы нового стиля, то тогда среди норманнов Сицилии или рыцарей и миннезингеров Лангедока и испанской Реконкисты.

— И, все же, мой дорогой, — заметил третий, — различие остается несомненным. Хороший испанский язык или итальянский язык возвышается как архитектура, как обтесанный, доведенный до совершенной формы камень, хороший немецкий язык или русский язык, напротив, поднимается как образующее небосвод дерево.

Если они касаются друг друга, то созданное искусственно станет врагом естественно выросшего, в Эльзасе, во Фландрии, в Бретани, в Бискайском заливе, в Южном Тироле. Как, все же, говорили учителя французского языка в Страсбурге: «C'est plus chic de parier frangais» — говорить по-французски, это более элегантно. Ренегатское усердие отчужденных от их истоков кельтов. То, что отобрали у них, то и другие тоже теперь не должны иметь.

— Все же, вся французская нетерпимость в столь же малой степени, как и вся итальянская вряд ли спасла бы наследие Рима навсегда, — произнес офицер на вороном. — Для всемирного значения базиса в Юго-Западной Европе, захватов римлян не было бы достаточно. Только конкистадоры гарантировали дальнейшее тысячелетие латинскому миру. Если бы те горстки испанских и португальских авантюристов не перенесли бы его своевременно через Атлантику, наследие Вечного города однажды было бы мертво и было бы забыто. Только они создали надежный залог его существования: собственный континент. Второй такой, а потом еще третий — в Австралии — заняли англосаксы. Вглубь четвертого, самого большого из всех, мы как раз продвигаемся сейчас.

— И, вероятно, только потому, — объяснил занявший теперь середину третий, — что семьсот или восемьсот лет назад несколько скандинавских князей с их свитой сменили язык в Киеве и в Новгороде. Почему они сделали это? Вероятно, так было удобнее для них, возможно, они были умнее и понимали своих людей лучше, чем те их. При этом также их крещение могло сыграть роль, как у франков при Хлодвиге, потому что германский церковный язык был только при вестготах, но здесь в России, вместо западной церковной латыни уже очень скоро был церковнославянский язык. Возможно, это решалось также — больше чем в церквях — в женских комнатах и девичьих палатах. Многие варяги женились на славянках. Вероятно, германский язык тех дней не был достаточно гибок для них. Как и постель, язык будней — это тоже сфера влияния женщины. Как часто здесь больше выигрывали или проигрывали, чем в битвах мужчин. В Киеве говорили по-скандинавски еще до четырнадцатого века — как в северо-западной Франции на фламандском. Но какая нам, однако, польза от этого сегодня? Теперь от нас зависит, вновь, по крайней мере, частично обрести то, что чужое легкомыслие отдало шаг за шагом. Во время Великого переселения народов люди еще понимали друг друга от Андалузии до предгорий Кавказа. Почти непрерывно широкая дуга говорящих на германских языках народов охватывала все северные берега Средиземного моря. От них всех остались только мы одни, обломали крылья с двух сторон, сначала вестготско-франкское, потом варяжское. Франки стали французами, русы — славянами. Еще сегодня только названия стран выдают их германское происхождение: Франция — империя франков, и Россия, страна «русов», норманнских гребцов.

То, что осталось от когда-то охватывающей всю Европу общности германских языков, последний остаток, это только прежняя ее середина, мы, немцы — мы вместе с лучше прикрытыми на своем полуострове скандинавами. Если посмотреть на карту, то мы, собственно, их предмостное укрепление, их плацдарм, мы — наряду с ними и находящимися между нами и ними датчанами — единственный еще оставшийся в мире бастион верности германскому языку, единственный на евразийской суше, и, кроме него, только лишь отдаленная Исландия, оба столь крошечные рядом с сегодняшним латинским, сегодняшним славянским, сегодняшним англосаксонским миром. От Буэнос-Айреса до Парижа царит один, второй от Камчатки до Праги, от Сиднея и Ванкувера до Лондона третий, они все трое теснят нас, их середину, и стучат в наши двери. Потому что теперь ничего не лежит между ними, кроме нас.

— Вот об этом-то и речь, — добавил всадник на вороном коне, — уже с 1892 года, с франко-русского военного союза, с их «Антанты» — «Сердечного Согласия» в 1904 году, и еще больше с 1914 года: об устранении этого плацдарма. Речь об этом, и ни о чем другом. Они больше не хотят иметь ничего между ними, не хотят нас даже в роли буфера, не говоря уже о нас в роли самостоятельной силы. Там, где находится Германия, они хотят видеть ничейную землю и — если дойдет до конфликта между ними — тогда поле битвы. Что бы они не замышляли также друг против друга, мы мешаем им, мешаем всем — в экономическом, в военном, в политическом отношении. И этот поход — это последняя — я говорю: последняя — попытка утвердить нас как самостоятельный народ. Сущность этого отстаивания своих прав, я повторю снова, — это наш язык.

— Не только он, — возразили в середине, — но также и, прежде всего, осознание выходящей за рамки нас миссии. Если мы, все же, там, где мы все равно живем, совершенно незаменимы, также и для других. Европа — это оркестр, и у каждого голоса есть свое место. Если они разрушат нас, они все же спустя самое короткое время снова бы позвали нас, как в 1938 году они уже звали Австро-Венгерскую монархию. Они сами разбили ее в 1918 году. Безнаказанно нельзя уничтожить естественно выросшие, пусть даже не развившиеся до рациональной формы государства.

— Но также и они отживают свой век.

— Как и самый крепкий дуб однажды отживает свой век. Но если ты свалишь его прежде времени, то открытая рана будет зиять в ландшафте. Вечным остается только то, что раздаривает себя без разбора, развеивается без разбора, как семена на всех ветрах. Пусть даже мы завоюем для нашего слова целый мир, какой нам с этого прок, если само это слово было бы пустым внутри, голой пропагандой. Оглянитесь все же назад! Что придает еще сегодня такой большой вес тому же греческому языку, той же латыни? Ведь только то, что на этих языках думали, говорили и писали. То, что по-прежнему в Европе большее количество людей учит латынь чем — вне Италии — например, итальянский язык, не говоря уже о португальском языке — если не считать Бразилии, что сегодня больше людей изучает древнегреческий, чем один из многих славянских языков, даже еще санскрит учат больше, чем один из самых распространенных индийских языков; то, что мертвые языки у нас все могущественнее, чем большинство живых языков, это является следствием — несмотря на их прежнее распространение — все же, только силы их высказываний. Не успехи римлян, не их преходящее еще волнует нас сегодня, а только то бессмертное, что сделало их способными к таким успехам, и это было — не в последнюю очередь — воспитание их мышления, воплощенного в их языке.